История Тома Джонса, найденыша

Филдинг Генри

Правду сказать, я требую от писателя лишь небольшого знания предмета, о котором он пишет, согласно старинному судебному правилу: «Quam quisque norit artem in ea se exerceat» [345] . С одним этим знанием писатель может дать подчас что-нибудь сносное, а без него вся мировая ученость принесет ему мало пользы. Предположим, например, что Гомер, Вергилий, Аристотель, Цицерон, Фукидид и Ливиий собрались вместе и задумали общими силами написать трактат об искусстве танца. — я думаю, все согласятся, что произведение их не могло бы тягаться с превосходным руководством по этому предмету мистера Эссекса, под заглавием «Начатки светского воспитания». И если бы удалось уговорить несравненного мистера Браутона приложить кулак к бумаге и дополнить названные

«Начатки» основами атлетики, то свет едва ли имел бы причину жаловаться, что никто из великих писателей, древних и новых, не брался за изложение этого благородною и полезного искусства.

345

Кто какое искусство знает, пусть в нем и совершенствуется (лат.).

Дабы не умножать примеров по такому ясному вопроса и перейти сразу к цели, скажу прямо, что, по-моему, описание нравов высшего общества вышло у многих английских писателей неудачным вследствие их совершенного невежества в этой области.

К сожалению, знание высшего света доступно далеко не всякому писателю. Книги дадут нам о нем очень несовершенное представление, а сцена, это представление мало чем улучшит. Джентльмен, просветивший себя чтением книг, почти всегда окажется педантом, а берущий уроки в театральном кресле — хлыщом.

Характеры, написанные по этим образцам, тоже выйдут неудачными. Ванбру [346] и Конгрив писали с натуры; но тот, кто станет их копировать, изобразит нынешний век так же превратно, как сделал бы это Хогарт, если бы вздумал написать раут в одеждах Тициана или Ван-Дейка. Словом, подражание здесь неуместно. Картина должна быть списана прямо с природы. Истинное знание света дается только живым общением, и, чтобы узнать нравы того или другого сословия, надо наблюдать их собственными глазами.

346

ВанбруДжон (1664–1726) — один из представителей комедии эпохи Реставрации. ( прим. А. Ф.).

Между тем высшего разряда смертных нельзя видеть, как прочих представителей человеческого рода, даром — на улицах, в лавках и кофейнях; их не показывают также и за деньги, как высшие породы животного царства. Словом, к лицезрению их допускаются только лица, обладающие известными качествами, как-то: происхождением или братством, или же, что равносильно тому и другому, занимающиеся почетной профессией игрока. Однако, к великому сожалению, подобные господа очень редко берутся за низкое ремесло писателя, обыкновенно предоставляя его беднякам и людям низшего звания — как дело, по мнению многих, не требующее никакого капитала.

Отсюда, те странные чудища в кружевах и шитье, в шелках и парче, в огромных париках и фижмах, которые гордо выступают, под названием лордов и леди, на театральных подмостках, к великому удовольствию стряпчих и писцов в партере, ремесленников и подмастерьев на галереях; сыскать их в действительной жизни так же трудно, как кентавров, химер и другие создания чистой фантазии. Впрочем, признаться по секрету, это знание высшего общества хотя и крайне необходимо, чтобы избегать промахов, — однако оно принесет мало пользы сочинителю комедий и романов комедийного типа, вроде предлагаемого мной читателю.

Суждение мистера Попа о женщинах весьма приложимо к большей части людей высшего круга: форма и деланные чувства до такой степени наполняют их, что своего лица у них нет вовсе, по крайней мере, заметить его невозможно. Осмелюсь даже сказать, что великосветская жизнь — самая серая и тусклая и не содержит в себе ничего веселого и любопытного. Разнообразие занятий порождает в низших слоях общества великое множество комических характеров, тогда как здесь, за исключением немногих честолюбцев и еще меньшего числа искателей наслаждений, люди только и знают что суетное тщеславие да рабскую подражательность. Наряды и карты, еда и питье, поклоны и приседания составляют все содержание их жизни.

Впрочем, есть среди них и такие, которых

захватывает вихрь страсти и увлекает далеко за границы, полагаемые приличием; в особенности великосветские дамы своей благородной неустрашимостью и высокомерным пренебрежением к мнению других столько же отличаются в этом отношении от робких женщин простого звания, как добродетельная леди отличается изысканностью и деликатностью своих чувств от честной жены фермера или лавочника. Такой неустрашимостью отличалась и леди Белластон. Но пусть мои провинциальные читатели не заключат отсюда, что так ведут себя все фешенебельные дамы или что мы желаем представить их в таком свете: никто ведь не предположит, что все священники похожи на Твакома и все военные — на прапорщика Норсертона.

Нет ничего нелепее заблуждения, широко распространенного среди массы читателей: заимствуя свои взгляды от невежественные сатириков, они воображают, будто мы живем в развращенном веке [347] ! Напротив, я убежден, что любовные похождения никогда не были в меньшем почете среди людей высокого звания, чем в настоящее время. Нынешние женщины научены маменьками направлять свои помыслы только на честолюбие и тщеславие и презирать наслаждения любви, как недостойные их внимания; будучи выданы попечением таких маменек замуж, они, собственно, не имеют мужей и, таким образом, на опыте убеждаются в справедливости преподанных им уроков, довольствуясь на весь остаток своей скучной жизни более невинными, но, боюсь, и более ребяческими развлечениями, простое упоминание о которых будет неуместно в этой истории. По моему скромному мнению, наш бомонд характеризуется скорее глупостью, чем пороками; суетный — вот единственный эпитет, которого он заслуживает.

347

…они воображают, будто мы живем в развращенном веке… —Этот абзац и некоторые предыдущие замечания данной главы направлены в значительной мере против романа Ричардсона «Кларисса», в котором изображены представители высшего света. Этот роман выходил отдельными выпусками как раз в то время, когда Фильдинг работал над «Томом Джонсом». ( прим. А. Ф.).

Глава II,

которая содержит письма и еще кое-что, касающееся любовных похождений

Вскоре по возвращении домой Джонс получил следующее письмо:

«Я была крайне поражена, узнав, что вы ушли. Когда вы оставили комнату, я никак не предполагала, что вы уйдете, не повидавшись сонной. Поведение ваше неподражаемо и убеждает меня, что я должна презирать сердце, способное влюбиться в такую дурочку; впрочем, не знаю, чему в ней больше удивляться: простоте или лукавству, — она блещет обоими этими качествами! Не поняв ни слова из того, что произошло между нами, она все же имела смелость, имела бесстыдство, имела… — как бы это назвать? — заявить мне в глаза, что не знает вас и никогда вас не видела… Неужели между вами был сговор и вы оказались настолько низки, что выдали меня?.. О, как я презираю ее, вас и весь мир, а больше всего себя за… нет, не решаюсь написать слово, которое сведет меня с ума, если попадется когда-нибудь на глаза; помните, однако, что я могу ненавидеть так же пламенно, как и любить».

Джонс едва имел время подумать над содержанием этого письма, как ему принесли другое, писанное той же рукой; приведем и его от слова до слова;

«Если вы примете во внимание, в каком смятении чувств я вам писала, то не будете удивлены выражениями моей первой записки… Подумав, я и сама нахожу, что погорячилась. Надо полагать, что всему причиной этот проклятый театр и бестактность одной дуры, задержавшей меня против моей воли… Как приятно думать хорошо о том, кого любишь!.. Может быть, и вам приятно, чтобы я о вас так думала. Я решила видеть вас сегодня же; приходите немедленно.

Р. S. Я приказала не принимать никого, кроме вас.

Р. Р. S. Мистер Джонс может быть уверен, что я помогу ему оправдаться, ибо едва ли его желание обмануть меня сильнее, чем собственное мое желание обмануться.

Р. Р. Р. S. Приходите сию минуту».