История власовской армии
Шрифт:
Открытые высказывания командующих армиями генерал-лейтенантов Ершакова и Лукина, генерал-майора Крупенникова и других и проскальзывавшие в дружеских беседах намеки таких пленных, как командующий 5-й армией генерал-майор Потапов, командующий 6-й армией генерал-лейтенант Музыченко и командующий 12-й армией генерал-лейтенант Понеделин[317], сводились к одному: если немцы стремятся к военно-политическому сотрудничеству с русскими, они должны признать Россию своим союзником. Немцы на это не соглашались, но после 1942 года стало ясно, что без такого признания ничего не получится. На это указывает первое публичное выступление Власова, его „Открытое письмо“, распространенное в миллионах экземпляров, воззвание Смоленского комитета и другие публикации, а также то, что с апреля 1943 года „все вступившие в вермахт русские хиви и добровольцы в национальных соединениях“ считались солдатами „Русской освободительной“ или соответственно „Украинской освободительной“ армий[318]. И не принципиальные соображения, а лишь нежелание немцев предпринимать шаги по созданию русского правительства и затягивание формирования национальной армии стали причиной отказа многих военнопленных, в том числе и вышеназванных генералов, от сотрудничества с
Поэтому морально-политическое состояние советских военнопленных оставалось двойственным. После 1942 года их материальное положение улучшилось, а вскоре и вовсе нормализовалось, так что вопрос о выживании в лагерях уже больше не стоял. Но влияние начавшейся в тот же период национально-русской пропаганды было не слишком значительным, поскольку немцы медлили с решительными мерами. Советские агенты моментально воспользовались таким положением, в корне перестроив свою тактику. Первое время они пытались провоцировать немцев на жестокие репрессии против пленных, теперь же они развернули агитационную работу в плену, уверяя, что победа Советского Союза неизбежна, и намекая на глубокие перемены, которым наверняка подвергнется после войны советская система. Они говорили о возрождении религиозной жизни и национальных традиций, о якобы намеченном на конец войны роспуске ненавистных для многих колхозов, о прекращении террора[319]. Их усилия увенчались успехом: многие пленные начали готовиться к возвращению на родину, всячески старались обелить себя, избегали каких-либо антисоветских высказываний. Но в офицерских лагерях, обитатели которых в соответствии с Гаагской конвенцией были освобождены от работы, располагали большим досугом, чем другие пленные, и потому имели возможность лучше узнать друг друга, пока что срабатывало правило — один за всех, все за одного. Здесь говорили: „Как все! Все идут в РОА, иду и я!“[320]Так, в одном лишь Владимиро-Волынском офицерском лагере в июне 1943 года из 600 офицеров все, кроме 30, заявили о готовности вступить во „власовскую армию“, думая, что она уже существует[321]. Но в 1944 году вербовавшие военных специалистов пропагандисты Освободительной армии, такие как подполковник Поздняков, отмечали, что некоторые офицеры уже не решались беседовать с ними публично, предпочитая разговор наедине.
Создание РОА и провозглашение 14 ноября 1944 года Пражского манифеста вызвали колоссальный отклик — свидетельство того, что стремление служить делу национальной России было живо среди солдат или, во всяком случае, его нетрудно было возродить. Действительность полностью опровергает все утверждения советской печати о том, каким образом создавалась РОА. Те советские авторы, которые вообще признают, что советские солдаты становились на сторону ненавистных „немецких оккупантов“, утверждают, что при вербовке в армию применялось — прямо или косвенно — насилие. Они пишут о „невыносимом голоде“ в „концентрационных лагерях“, о „жестоких истязаниях“, которым пленные не в силах были противостоять[322]. Истощенные „голодом и пытками“ и „доведенные до отчаяния“, они „под угрозой физического уничтожения“ были вынуждены вступать в Освободительную армию. „Несогласных расстреливали“ или, как сказано в другом месте, наказывали непосильным трудом. В 1974 году во Франции демонстрировался советский пропагандистский фильм о Курской битве, где в одном из эпизодов генерал Власов хладнокровно приказывает расстрелять изможденных пленных, отказавшихся вступить в его армию.
Однако связывать создание власовской армии с физическими лишениями пленных и насильственными методами вербовки — занятие довольно бессмысленное: к началу формирования РОА положение военнопленных давно уже нормализовалось. На самом деле, оно стабилизировалось еще раньше — к моменту создания Восточных войск. Один офицер РОА позже писал: „Необходимо подчеркнуть, что питание военнопленных в лагерях к тому времени было удовлетворительным, так что желание вступить в РОА никак не диктовалось голодом“*. К тому же Власов вовсе не был заинтересован в пополнении своей армии за счет людей, не желавших воевать. Даже немцы при формировании Восточных частей придавали большое значение соблюдению принципа добровольности: Гитлер в приказе No 46 „0б усилении борьбы с бандитизмом на Востоке“ от 18 августа 1942 года связывал дальнейшее развертывание „национальных формирований“ с наличием „непременно надежных добровольцев, исполненных готовности воевать „60. Постановлением No 500 от 29 апреля 1943 года ОКХ категорически запрещалось принимать в армию военнопленных без „тщательного отбора“, нескольких месяцев испытательного срока и принесения присяги[323]. В советской литературе имеется также версия, по которой „гитлеровцам“ удавалось привлечь добровольцев единственно „с помощью демагогической пропаганды, всяческих посулов, разжигания национальной розни“[324]. С другой стороны, эти добровольцы характеризуются как „бывшие кулаки, лавочники, разного рода националистический и разложившийся сброд“, и, разумеется, мы нигде не найдем признания, что путь в РОА по собственной воле находили обычные советские офицеры и солдаты. Это явление противоречит догматическим заверениям о морально-политическом единстве советского общества, о „самоотверженном патриотизме советского народа“, сплоченного вокруг „родной“ коммунистической партии и „безгранично преданного“ ей. Только в одной книге, появившейся в послесталинский период „оттепели“, встречается краткое упоминание о политических мотивах этого явления. Л. Н. Бычков в работе о партизанском движении пишет:
Используя последствия чуждых советскому строю политических ошибок и нарушений социалистической законности, допущенных по вине и при попустительстве Сталина (“левацкие“ перегибы при проведении коллективизации, массовые репрессии 1937-39 гг., огульно-подозрительное отношение к окруженцам и т.д.), гитлеровцам удалось вовлечь в полицейские формирования в оккупированных районах наряду с классово враждебными и уголовными элементами и некоторую часть гражданского населения и военнопленных[325].
Если даже немцам удавалось использовать в своих интересах недовольство системой, наличие которого в какой-то степени признает советский автор, то какого же успеха мог добиться Власов, говоривший о создании свободной России! Сообщение о событиях в Праге 14 ноября 1944 года вызвало подлинный взрыв патриотических чувств. В течение нескольких недель в личную канцелярию Власова в пригороде Берлина Далеме, Брюммерштрассе 32,
В это же время, в декабре 1944 года, полковник Зверев объезжал лагеря военнопленных в Норвегии, вербуя добровольцев в РОА. „Тысячи советских военнопленных“ — цифра колеблется от 10 до 20 тысяч — заявили о своей готовности вступить в РОА, среди них было немало советских солдат, совсем недавно попавших в плен. Эти цифры, о которых Зверев и его спутник, бывший комендант Ленинграда полковник Ананьин, объявили на пресс-конференции в Осло, вызвали пристальное внимание всей норвежской прессы[329]. Цифры эти не были преувеличены — доказательством тому могут служить слова генерала добровольческих соединений в ОКХ Кестринга.
Скептически настроенный в отношении власовского движения, генерал, тем не менее, говорит о „десятках тысяч добровольцев, готовых встать под знамена Власова“. Правда, Кестринг не санкционировал перевода военнопленных из Норвегии в „Германию, представляющую собой сейчас котел ведьм“, — по той простой причине, что „из-за нехватки оружия им тут все равно нечего делать“[330]. Начальник личной канцелярии Власова полковник Кромиади в своих воспоминаниях пишет о том, как нищие военнопленные и восточные рабочие отдавали на нужды Русского освободительного движения последние гроши и ценности[331].
Таким образом, можно с полным основанием утверждать, что трудностей с личным составом не было. Однако ощущался недостаток в специалистах по различным родам оружия. Покажем на примере ВВС, как в РОА решали эту проблему. Когда в конце октября 1944 года было принято окончательное решение о формировании ВВС, личная канцелярия Власова опубликовала объявление о наборе в русской газете[332]. В ближайшие дни о своей готовности служить в РОА заявили около двух тысяч летчиков, штурманов, бортовых стрелков, техников, зенитчиков и других специалистов. Недостающие три тысячи рядового персонала инспектор по иностранным кадрам Люфтваффе „Восток“, по предложению полковника Мальцева, собирался набрать из 22 500 русских добровольцев и 120 тысяч военнопленных, которые в то время еще воевали в Люфтваффе и составляли значительный процент обслуживающего персонала в зенитных батареях и строительных частях. Конечно, это вовсе не означает, как пишут некоторые авторы, что Геринг предоставил Власову полномочия командовать лишь теми советскими военнопленными, которые „использовались в качестве рабочих в Люфтваффе“. Главнокомандующему ВС КОНР было дано право „по договоренности с частями вермахта и их службами согласно установленным правилам“ проводить вербовку и призыв в армию. Что касается ВВС, то рейхсмаршал в приказе от 19 декабря 1944 года санкционировал проведение вербовки добровольцев среди „русских военнопленных и хиви“. При штабах 1-го, 4-го, 6-го и 10-го воздушных флотов, а также при других штабах были организованы сборные пункты и немецко-русские мобилизационные комиссии[333]. Как 10 марта 1945 года сообщал генерал-лейтенант Ашенбреннер начальнику генштаба ОКЛ, мобилизация в военно-воздушных частях и лагерях военнопленных проходила в целом „очень успешно“.
Однако с января 1945 года ситуация несколько изменилась. Военное положение ухудшалось, и советские военнопленные стали относиться к РОА гораздо сдержаннее[334]. Показательно, что после успешного советского зимнего наступления резко снизилось число советских перебежчиков. Если еще в декабре 1944 года на семь военнопленных приходился один перебежчик, то в январе 1945 года соотношение уже совсем другое — один перебежчик на 26, а в феврале — на 29 военнопленных; правда, в марте пропорции опять меняются: один перебежчик на 14 военнопленных[335]. Впрочем, по сравнению с союзными армиями на немецком Западном фронте число перебежчиков в Красной армии по-прежнему оставалось поразительно высоким. Так, по неполным сведениям, из взятых в плен в декабре 1944 — марте 1945 года 27 629 красноармейцев не менее 1710 были перебежчиками, тогда как из 28 050 американских, английских и французских солдат, взятых в плен во время немецкого наступления в Арденнах в декабре 1944 — январе 1945 года, перебежчиков было всего лишь пять. Следовательно, даже победоносное продвижение Красной армии не помешало тому, что из каждых 16 советских военнопленных один был перебежчиком, тогда как среди союзников, взятых в плен во время отступления западных держав, один перебежчик приходился на 4 692 пленных, иными словами — на 330 советских перебежчиков приходился один перебежчик от союзников. Даже в феврале 1945 года, например, из 85 военнопленных особого лагеря отдела иностранных армий Востока в Луккенвальде, где работала комиссия РОА под руководством подполковника Сахарова и старшего лейтенанта Лемухина, 22 человека тут же заявили о готовности вступить в РОА[336]. Но вообще в начале 1945 года советские военнопленные проявляли большую осторожность при решении вопроса о вступлении в РОА. Об этом свидетельствует опыт майора Теникова и лейтенанта Агеенкова, проводивших вербовку в районе зенитных групп Штуттгарт и Швейнфурт (21-я зенитная дивизия)[337].