История всемирной литературы Т.5
Шрифт:
Однако влияние Беркли, а затем Юма, идеалистически истолковавших теорию Локка, сказалось в английской художественной литературе заметным образом значительно позже, в период кризиса Просвещения и в период романтизма. Тем временем в английской философии успешно развивалась и противоположная трактовка наследия Локка. Можно сказать, что писатели английского Просвещения по-своему, оперируя не столько отвлеченными понятиями, сколько живыми образами, приняли самое деятельное участие в разрушении теологических границ сенсуализма Локка, что отразилось и в их эстетике, и в художественном творчестве. Английская художественная литература эпохи Просвещения не порывала с религией и господствующей церковью так демонстративно и открыто, как французские материалисты-просветители. Но фактически, каковы бы ни были ее компромиссы с религией, в ней преобладает стихийно-материалистическая жажда познания и человека, и окружающего его земного, чувственно постижимого мира. Любознательность, открытость всем впечатлениям бытия, глубокое
Можно без преувеличения сказать, что для писателей-просветителей, начиная с Попа и кончая Стерном (как бы фамильярно ни подшучивал он над Локком), «Опыт о человеческом разуме» оставался настольной книгой. Ссылки на Локка, даже цитаты из его работ, нередко можно встретить как в серьезном, так и в юмористическом контексте, и в стихах, и в романах английских писателей XVIII в. Но еще важнее то, что самим духом своего творчества они во многом обязаны его учению. К Локку восходит и внимание ко всем подробностям чувственного опыта (входящее важной особенностью в национальный облик формирующегося уже в начале XVIII в. английского просветительского реализма); а вместе с тем и пристальный интерес к самим законам человеческого мышления, своего рода эстетическое восприятие самого процесса рассуждения, что по-разному проявляется и у Свифта, и у Попа, и у Филдинга, и у Стерна...
«Мысли о воспитании» Локка оказали на просветительскую литературу в Англии, да и за ее пределами, не меньшее воздействие, чем «Опыт о человеческом разуме». Локк решительно выступил против схоластики и догматизма в обучении юношества. Главная задача воспитания — подготовить человека к разумной практической деятельности в обществе. «Ученый шум и пыль хронологов нужно целиком оставить в стороне», — замечает он, снова и снова напоминая, что «уменье правильно судить о людях и разумно вести с ними дела полезнее, чем уметь говорить по-гречески и по-латыни или вести аргументацию посредством модусов или фигур». Как бы предваряя классическую ситуацию многих просветительских романов XVIII в., он рисует живую картину бедствий, которые неминуемо постигнут юношу, воспитанного в неведении темных сторон жизни: «Такой взрослый птенец, лишь только он появится со всей степенностью, вынесенной из родного гнезда, непременно привлечет к себе взоры и крики всего городского птичника, где найдется и немало хищных птиц, готовых немедленно броситься в погоню за ним».
Во главу угла своей программы воспитания Локк ставит и знание людей, и знание жизни, которым нельзя научиться по книгам. Его рассуждения о том, каков должен быть настоящий воспитатель и каким жизненным опытом надлежит ему вооружить своего питомца, замечательны во многих отношениях. Они, в частности, перекликаются и с эстетической теорией писателей Просвещения, предваряя ее по времени. «Воспитатель, — по определению Локка, — должен обладать хорошим знанием света, знанием обычаев, нравов, причуд, плутней и недостатков своего времени, в особенности страны, в которой он живет. Он должен уметь показать их своему воспитаннику... должен научить его разбираться в людях... срывать маски, накладываемые на них профессией и притворством, различать то подлинное, что лежит в глубине под такой внешностью... Он должен приучать своего воспитанника составлять себе, насколько это возможно, правильное суждение о людях на основании тех признаков, которые лучше всего показывают, что те представляют собой в действительности, и проникать своим взглядом в их внутреннее существо, которое часто обнаруживается в мелочах, в особенности когда эти люди находятся не в парадной обстановке и не начеку». Заменим в этом отрывке слово «воспитатель» словом «сочинитель», а слово «воспитанник» словом «читатель», и перед нами окажется программа просветительского реалистического романа, почти дословно предваряющая, например, иные положения предисловия к «Джозефу Эндрусу» или вводных теоретических глав из «Истории Тома Джонса, найденыша» Филдинга.
Однако многое во взглядах Локка на искусство и литературу свидетельствовало об их рационалистической ограниченности, которая впоследствии преодолевалась писателями Просвещения на протяжении всего XVIII столетия. Примечательно уже высказанное в «Мыслях о воспитании» убеждение Локка, что «поэтическая жилка» — вещь настолько опасная, что ее следует всячески подавлять в детях. «По-моему, — пишет он, — родители должны стараться заглушить эту склонность, подавить ее, насколько возможно; я не знаю, из какого соображения отец может желать, чтобы сын его стал поэтом, если он не хочет, чтобы тот пренебрег всеми остальными профессиями и делами.
В известной антипоэтичности воззрений Локка на искусства сказывалась и пуританская закваска его рационализма. В суровом неодобрении, с каким он относится к остроумию, метафорам и намекам, проявляется не только желание защитить последовательную рациональную логику от посягательств прихотливого воображения, но и прямая враждебность к кружкам придворных аристократических «остроумцев», игравших еще недавно столь видную роль во времена последних Стюартов.
Уже в период раннего Просвещения английская эстетическая мысль (в частности, Шефтсбери, Поп и др.) возьмет под защиту права остроумия и воображения. В художественном творчестве писателей Просвещения разрыв с этим рационалистическим ригоризмом Локка проявляется многообразно (начиная со Свифта и Дефо), а потом выльется в «Тристраме Шенди» Стерна в форму своего рода грандиозной полемической пародии, составляющей основу целого романа.
Какие бы поправки ни вносила позднейшая художественная литература в учение Локка о человеке и человеческом разуме, она была обязана ему очень многим. Он провозгласил, что сама «природа вложила в человека стремление к счастью», и эта идея легла в основу произведений реалистов Просвещения, преобразившись в воинствующе-демократический принцип естественного «права на счастье» — права, принадлежащего каждому независимо от случайностей рождения или фортуны.
Огромное значение для эстетической мысли Просвещения, как и для поэтики писателей-просветителей, имела настойчивость, с какою Локк отстаивал в «Опыте о человеческом разуме» принцип соответствия ясности мысли ясности самого слога. «Самый легкий способ... защищать странные и нелепые учения, — писал в третьей книге «Опыта» Локк, — это окружить их легионами неясных, двусмысленных и неопределенных слов, благодаря которым... такие убежища похожи более на притоны разбойников или на лисьи норы, чем на укрепления честных воинов». Тот, кто борется против неправды, должен выкорчевывать и словесные «терновники и шипы», «темной чащей» которых она себя окружает. Этот призыв Локка был услышан в равной степени и писателями-классицистами, и первыми реалистами в литературе Просвещения: ясность мысли и ясность словесной формы ее выражения составили общий эстетический принцип, который отстаивали и Поп, и Свифт, и Дефо, и Филдинг, и Годвин.
Учение Локка послужило исходным пунктом для многих представителей эстетической мысли раннего Просвещения в Англии. Его ближайшим последователем был, в частности, Антони Эшли Купер, граф Шефтсбери (1671—1713), большинство сочинений которого было им объединено под общим названием «Характеристики людей, нравов, мнений и времени» (1711). Шефтсбери в отличие от Локка облек свои сочинения в более живую и непринужденную форму дружеских писем или диалогов, и его произведения имели широкую известность в кругах образованных читателей не только в Англии, но и за ее пределами. Огромное значение Шефтсбери придает в своей эстетике смеху; расходясь в этом отношении с Локком, он посвящает защите комического начала в искусстве особый трактат «Sensus communis: опыт о свободе остроумия и юмора» (1709). «Насмешка, — утверждает он, — способствует выяснению истины, так как истинно только то, что не боится проверки смехом».
Просветительский критицизм самого Шефтсбери был, однако, довольно умеренным и осторожным. Сторонник «золотой середины», он убеждает своих читателей в том, что, несмотря на отдельные несовершенства бытия, в мире господствует гармония; чтобы узреть ее, необходимо лишь отвлечься от частностей и приучиться созерцать жизнь с достаточно отдаленной дистанции. По словам Филокла (одного из собеседников в диалоге Шефтсбери «Моралисты»), «наслаждение и страдание, красота и уродство, добро и зло... повсюду переплетаются друг с другом и образуют... приятную смесь, достаточно приемлемую в целом. Так иногда богатые ткани... дурно выглядят в отдельном образчике, но вполне естественно и хорошо — в целом куске».
Эта всеобщая гармония бытия, по мнению Шефтсбери, основана на единстве частного интереса и добродетели. Порок представляет собой случайное отклонение от этого общего принципа — своего рода уродство или болезнь. Что же касается нормального, человека, то в нем от природы заложено «естественное нравственное чувство», бескорыстно влекущее его к добру, истине и красоте. Единство добра, истины и красоты составляло один из главных пунктов просветительской эстетики Шефтсбери (опиравшегося здесь и на Платона). К нему во многом был близок в этом отношении другой влиятельный представитель эстетической мысли в период раннего Просвещения в Англии — шотландец Фрэнсис Хетчесон (1649—1746). В «Исследовании происхождения наших понятий красоты и добродетели» (1725) и других сочинениях он доказывал, что человеку от природы присущи три важнейших духовных начала — нравственное чувство, чувство красоты и гармонии и чувство чести и стыда — и что на этой естественной основе и покоятся истинные понятия добродетели и красоты.