История второй русской революции
Шрифт:
Еще более сгустил краски Некрасов, прямо начавший с заявления, что министру финансов «нечего рассчитывать на сочувственные отклики со стороны кого бы то ни было, ибо его задача не давать, а брать». Он открыто указал на новую причину финансовой разрухи, присоединившуюся к старым со времени революции: «ни одно царское правительство не было столь расточительным, как правительство революционной России». Он доказал это положение простой цифровой справкой: за военные месяцы 1914 г. выпускалось кредитных билетов в среднем по 219 миллионов, в 1915 г. — 223, в 1916 г. — 290, в первые два месяца 1917 г. — по 423, тогда как в 4 1/2 месяца после революции в среднем выпускалось по 832 миллиона. Министр вывел отсюда: «Это расходование средств, которое было до сих пор, нам не по карману». Необходим немедленный пересмотр бюджета, при котором правительство «не будет считаться ни с какой партийностью, а исключительно со знанием дела». Что это значит? «Это значит, — заявил Некрасов, — что, например, требование комиссии о солдатских запасных пайках — увеличить пайки на 11 миллиардов в год — не может даже рассматриваться. Казначейство не может выдержать и таких новых расходов, как 500 миллионов в год на содержание продовольственных комитетов или 140 миллионов на расходы земельных комитетов. Невозможно такое повышение рабочей платы, как, например, 90 миллионов по одному Путиловскому заводу до конца
Он привел слова председателя совещания по налоговому вопросу, что «после воистину грандиозной реформы (усиление прямого обложения и намеченного введения наследственного и поимущественного налога)... у нас с имущих классов будет взято все, что с них можно взять». Но, прибавил он, «так как и этого всего недостаточно для покрытия финансовой нужды государства, то становится совершенно неизбежным прибегнуть к обложению широких слоев населения, то есть к усилению косвенных налогов». Некрасов пошел еще дальше: он признал, что «последняя реформа (обложение доходов) подлежит неизбежным исправлениям, ибо в известных случаях она бьет уже хозяйственный аппарат страны, ударяет по промышленности, а не по промышленникам». Говоря о предстоящем введении монополии (сахарной, чайной, спичечной), министр, «во избежание недоразумений», подчеркнул, что это «не является особым видом государственного социализма»; это «мероприятия определенно фискальные», с которым не связывается «планомерного стремления сузить частную хозяйственную инициативу». Правительство «чуждо» также «каких-либо финансовых авантюр», вроде «конфискации частного имущества для получения доходов».
Невозможно было определеннее и решительнее отмежеваться от утопических элементов «демократической» программы 14 августа. Н. В. Некрасов ошибся в предположении, что его речь не получит сочувственного отклика. При всем недоверии к автору циркуляра 27 мая государственно настроенная часть совещания дружно приветствовала единственную министерскую речь, проникнутую положительной государственной мыслью и не делавшую никаких уступок популярным утопиям.
Генералы на совещании. Первый акт государственного совещания был сыгран: это была демонстрация бессилия правительства, не желавшего пойти «ни с нами, ни с вами» и пытавшегося прикрыть свою слабость сильными жестами, «новыми нечеловеческими словами», которых судорожно искал, но не нашел Керенский. Оставались еще два акта: выход на сцену реальной силы в лице генералов Корнилова, Каледина, Алексеева и поединок лидеров политических партий.
Корнилов приехал из Ставки на другой день, 15 августа, и был принят в Москве с большой помпой представителями союзов, которые раньше посылали ему телеграммы (см. выше), некоторыми депутатами Государственной думы, общественными деятелями, юнкерами Александровского училища и прапорщиками 6-й школы. После ряда приветствий (в том числе и Ф. И. Родичева) Корнилов был вынесен на руках к толпе, встретившей его восторженными криками, и проехал в сопровождении живописного эскорта охранявших его текинцев к Иверской часовне. Там он отстоял молебен в присутствии многочисленной толпы народа, встретившей и проводившей его взрывами «ура». Затем, не посетив Керенского, он вернулся в свой вагон на вокзале. Политическая символика этого дня пополнилась еще одной чертой. В то время, когда генерал Корнилов принимал приветствовавшие его воинские части, командующий военным округом Верховский устроил для Керенского смотр войск Московского гарнизона. Министр-председатель и главнокомандующий в течение всего дня друг с другом не виделись, несмотря на неоднократные напоминания Корнилову, что его ждут с визитом. Вместо визита Корнилов послал своего представителя в организационное бюро совещания к A. M. Никитину с просьбой указать его место в ряду ораторов. Он получил ответ, что представители правительства уже все говорили и что разрешить вопрос может только Керенский. Только вечером от имени правительства на вокзал приехал П. П. Юренев, взявший на себя миссию убедить Корнилова говорить на совещании только о военной стороне дела, не касаясь политической. Крайне раздраженный этим генерал Корнилов хотел было вовсе отказаться от доклада. В 11 часов вечера А. Ф. Керенский, наконец, лично вызвал его по телефону.
«Я говорил по телефону и в театр вызывал его (Корнилова) к себе, — показывает Керенский, — и повторил опять ему решение Временного правительства и очень просил его поступить соответственно. Когда же он на эту мою просьбу ответил, что будет говорить по-своему, я заявил ему, чтобы он имел в виду, что это будет с его стороны поступок недисциплинарный». Керенский прибавляет тут свою личную оценку поведения Корнилова, оценку, вскрывающую источник его раздражения: «В это время он (Корнилов) был убежден в совершенном бессилии правительства, считая, что правительство уже в прошлом, так сказать, и что с ним считаться не следует». Это было несомненное преувеличение. В то самое время, когда Корнилов упрямо отстаивал перед Керенским свое право «говорить по-своему», перед ним уже лежала его завтрашняя речь, несомненно, считавшаяся с желаниями Временного правительства. «13-го вечером, — показывает по этому поводу Филоненко, — я спросил у Корнилова, подготовлена ли у него речь.., и, узнав, что нет, предложил ему помочь выработать ее содержание... Свое содействие предложил также Завойко, встретивший генерала Корнилова. Помощь Завойко выразилась в том, что он под мою диктовку записал текст речи, предварительно, в общих чертах, обсужденный мной с генералом Корниловым»... «Директивы Временного правительства, — признает сам Керенский, — по существу в речи были выполнены, и все острые углы, например смертная казнь в тылу, были обойдены». Однако Филоненко все-таки вставил в речь ссылку на доклад, подписанный им и Савинковым вместе с Корниловым.
Утреннее заседание совещания 14 августа прямо началось с эпизода, который определил его главное политическое содержание. Открытие заседания затянулось почти на час вследствие того, что Корнилов был вызван из своей ложи в кабинет Керенского. Официальная встреча, наконец, состоялась. На обратном пути к себе в ложу генерал Корнилов был замечен в зале и сделался предметом горячей продолжительной овации, в которой не приняла никакого участия левая часть. Тотчас после того как Корнилов, дважды откланявшись, отошел в глубину ложи, левая взяла свой реванш. В эту минуту появились члены правительства с Керенским. Левая демонстративно встала и при криках «Да здравствует революция, да здравствует революционный народ и революционная армия» устроила Керенскому долгую овацию, в которой на этот раз так же демонстративно не участвовала правая,
На трибуне появляется первый оратор совещания: это член первой Государственной думы В. Д. Набоков. Примирительный тон, мягкие слова, спокойная, разумная речь. В лице Набокова первая Государственная дума отвечает Керенскому: «Не та контрреволюция страшна, которая зреет в скрытых заговорах и выходит на улицу с оружием в руках. Страшна та контрреволюция, которая под влиянием происходящих кругом ужасов начинает зреть в наших сердцах и умах... Борьба с ней не есть борьба словами, как бы громки и сильны они ни были. С ней нельзя бороться и железом, и кровью. С ней можно бороться единым разумным государственным творчеством власти... Нам хотелось бы, чтобы был найден вновь тот общий язык, который связывает, а не разъединяет те слова, которые... должны звучать как голос всей нации». Оратор первой Думы искал этих слов во внепартийной и внеклассовой программе общественных деятелей, признал заслугу Керенского и закончил приветствием по адресу Корнилова: «Мы верим, что доблестный вождь русской армии, ее верховный главнокомандующий через победу приведет Россию к почетному миру». Снова все, кроме левой части зала, встали и устроили новую овацию генералу Корнилову.
Собрание ждало Корнилова и без особенного внимания слушало речи членов второй Думы Ф. А. Головина и Г. А. Алексинского, членов третьей Думы Ф. И. Родичева и А. И. Гучкова. Даже речь последнего с ее ядовитым выпадом — «эта власть — тень власти, подчас появляющаяся со всеми подлинными и помпезными атрибутами власти, с ее жестикуляцией, терминологией и интонациями, от которых мы как будто стали отвыкать, и тем трагичнее этот контраст между жизненной необходимостью создания подлинной твердой, истинно государственной власти и между судорожными поисками и страстной тоской по власти» — даже эта речь прозвучала слабее, чем все ждали. Она и была оборвана на полуслове. Наконец, скрывая волнение, поднялся А. Ф. Керенский: «Временное правительство вчера обрисовало общее положение армии и те мероприятия, которые намечены и будут проведены в жизнь. Вместе с тем мы признали необходимым вызвать верховного главнокомандующего и предложить ему изложить перед настоящим собранием положение на фронте и состояние армии». Этими вступительными словами приезд и содержание речи генерала Корнилова вводились в определенные рамки. «Ваше слово, генерал».
Низенькая, приземистая, но крепкая фигура человека с калмыцкой физиономией, с острым пронизывающим взглядом маленьких черных глаз, в которых вспыхивали злые огоньки, появилась на эстраде. Зал дрожит от аплодисментов. Все стоят на ногах, за исключением... солдат. Негодованию правых нет пределов. Слышатся крики: «Встать, позор». Солдаты продолжают сидеть; слева слышны крики: «Холопы». Шум усиливается. Керенский все время звонит, но звонка не слышно. Овация в честь Корнилова разрастается. Наконец, Керенский пользуется минутой сравнительного затишья, чтобы бросить в зал слова: «Предлагаю собранию сохранять спокойствие и выслушать первого солдата Временного правительства с долженствующим к нему уважением и уважением к Временному правительству». Эти несколько слов, придавших демонстрации в пользу Корнилова легкий оттенок демонстрации против него, водворяют, наконец, спокойствие. Среди мертвой тишины раздаются отрывистые, по-военному резкие и категорические, как приказы, фразы написанной речи Корнилова.
«С глубокой скорбью я должен открыто заявить, что у меня нет уверенности, чтобы русская армия исполнила без колебания свой долг перед родиной... Позор тарнопольского разгрома... — это непременное и прямое следствие того неслыханного развала, до которого довели нашу армию, когда-то славную и победоносную, влияния извне и неосторожные меры, принятые для ее реорганизации». «Враг уже стучится в ворота Риги, и если только неустойчивость нашей армии не даст нам возможности удержаться на побережье Рижского залива, дорога в Петроград будет открыта» (это то место речи Корнилова, из которого большевики впоследствии вывели нелепое обвинение, что Корнилов намеренно сдал Ригу немцам, а Керенский хочет сдать Петроград). «Я верю, что... боеспособность нашей армии, ее былая слава будут восстановлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни одной минуты. Нужны решимость и твердое, непреклонное проведение намеченных мер». Чтобы доказать, что медлить нельзя, что Россия хочет спастись от поражения и от потери новых территорий, Корнилов привел факты, свидетельствовавшие о том, что «разрушительная пропаганда развала армии продолжается». Тут был список убитых своими солдатами офицеров, «в кошмарной обстановке безрассудного, безобразного произвола, бесконечной темноты и отвратительного хулиганства»; был случай самовольного бегства полка, «прославленного в прежних боях», перед наступающим врагом и случаи готовности отдельных полков заключить мир с немцами, заплатив «контрибуцию» по двести рублей на брата и согласившись на «аннексию» оккупированной врагом территории. Были — уже не отдельные случаи, а общее явление — голода на фронте; «наконец, такое же явление громадного падения производительности заводов, работающих на оборону, — на 60 % для орудий и снарядов, на 80 % на авиацию только с октября 1916 г. по январь 1917 г., то есть до революции». Корнилов готов был «верить сердцем», что «страна хочет жить» и что, «как вражеское наводнение, уходит та обстановка самоубийства великой независимой страны, которую создали брошенные в самую темную, невежественную массу безответственные лозунги». Но для этого необходимо немедленное, безотлагательное (Корнилов повторил это слово дважды) проведение мер, указанных в докладе Корнилова, подписанном Савинковым и Филоненко. «Невозможно допустить, чтобы решимость... каждый раз проявлялась под давлением поражений и уступок отечественной территории. Если решительные меры для поднятия дисциплины на фронте последовали как результат Тернопольского разгрома и утраты Галиции и Буковины, то нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был следствием потери нами Риги и чтобы порядок на железных дорогах [41] был восстановлен ценой уступки противнику Молдавии и Бессарабии».
41
Это скромное упоминание о «железных дорогах» Керенский признал нарушением соглашения.