История зеркала. Две рукописи и два письма
Шрифт:
Он потянул ворот рубахи, словно ему становилось трудно дышать.
– Да ещё ты гремишь рядом. Как тут уснуть?
Я поспешил извиниться, но он прервал слова, давая понять, что находит их излишними.
– Где пропадает твой друг поздним вечером? – спросил Марко.
Я пробормотал маловразумительное и вдруг сильно забеспокоился: в самом деле, где он может быть? Он не упоминал о своём ночном отсутствии, осведомлены ли о нём остальные? Как неосмотрительно с его стороны покидать дом ночью, если он знает, что ищут итальянцев
Марко тем временем присел на край постели.
– А у тебя есть кто из родных?
– Да, – не слишком охотно откликнулся я.
– И родители живы?
Я кивнул.
– Что же, ты по ним не скучаешь? – Марко не отставал.
Я снова кивнул – понимай, как хочешь.
– И я вот скучаю. Раньше, когда жили вместе, особенно о них не задумывался. А теперь даже во сне вижу. Так-то, Корнелиус, – он прищелкнул языком, словно сам тому удивился.
– Ты легко согласился приехать в Париж? – спросил я, раз уж он остался, и надо было о чем-то говорить. Впрочем, против разговора не особенно возражал, повторюсь: Марко был мне весьма приятен.
– Да уж, раздумывал недолго. Посулили хорошие заработки – что ещё нужно?
– Ты бы не смог столько заработать в Венеции?
– Если бы женился на дочке хозяина, наверно, смог, – из темноты послышался его прерывистый смех, больше похожий на фырканье. – Иначе… В Венеции хватает мастерских, десятки мастеров, а работников – и того больше. Что там за будущее? Денег, открыть собственную мастерскую, у меня нет. Так что, наверняка, здесь – больше удачи.
– И тебе было не страшно уезжать?
– А чего бояться? Пока птица невелика, а за будущее станем беспокоиться, когда оно наступит, – отшутился он.
– Говорят, в Венеции слишком злы, что вы ушли от них, – осторожно заметил я.
– Тебе успели рассказать? Ансельми или ещё кто? Впрочем, неважно…
Я уселся рядом.
– Такое есть, конечно, – Марко подвинулся, уступая место. – Хотя и раньше случалось, что стекольщики уходили, только всё больше по одному. В первый раз удалось сманить так много работников, агенты мессира Кольбера поработали на славу.
– Кто такой мессир Кольбер?
– Надо же, – Марко удивился. – Живешь в Париже и не слышал о Кольбере… Это главный министр двора его величества. Он и открыл нашу мастерскую.
– Разве это дело не мессира Дюнуае?
– Дюнуае – всего лишь управитель. Такой же работник, как мы, хотя и знатного рода.
Кольбер с Дюнуае не вызвали во мне интереса, и я вернулся к вопросам насущным, тем более, в отличие от Ансельми, Марко не стремился делать тайну из того, что знал.
– Опять в Венецию ты сможешь вернуться?
– Почему нет?
– И тебе ничего не будет за уход?
– Ну, я не собираюсь возвращаться прямо сейчас, конечно, это было бы неразумно. Но пошумят и со временем успокоятся.
– Ты уверен?
– Рано
Теперь пришел мой черед удивляться. Марко выглядел скорее равнодушным, больше переживал о родных, чем о себе, могло ли такое быть, что он не знал о законах Республики или, зная, не придавал тому особого значения. Я решил проверить.
– Странно ты говоришь, Марко. Как раз наоборот, я слышал: они не успокоятся, пока не остановят работу нашей мастерской.
– Откуда ты черпаешь свои знания? – в голосе его зазвучал интерес.
– А разве не так? Что было со стекольщиками, которые покидали Венецию раньше? Они понесли наказание за свой уход?
– Право сказать, не знаю. Что было… Толком никто ничего не слышал, и, в конце концов, о них переставали вспоминать.
– А ты уверен, что за уход их не лишили жизни, и только потому более никто не имел от них известий?
Я сказал лишнее. Нужно было не раз подумать, прежде чем заводить тот разговор. Но случилось, что случилось: очередное колесико сдвинулось и повлекло нас за собой. Многое в жизни устроено вот по таким крошечным поворотам, неосторожным движениям, неосмотрительным словам…
С виду Марко отнесся к сказанному довольно терпимо. Он лишь сказал:
– Здесь не принято говорить об этом, Корнелиус.
Не принято, потому что слишком похоже на правду, – подумалось мне.
– Трудно жить, когда даешь волю таким мыслям, – продолжал Марко. – И, к тому же, что попусту рассуждать: ни ты, ни я, и никто другой на самом деле ничего не знает. Всё это – не более чем слухи, до нас доходящие.
– Слухи?
– Ну да. Догадываюсь, что тебе рассказали. В Париж явились люди Республики и разыскивают итальянцев… Но ведь никто их в глаза не видел.
– Откуда же стало известно?
– Вроде как Ла Мотта получил письмо, о том уведомляющее. Но при этом отказался письмо показать, передал на словах. И даже, от кого получено сие известие не посчитал нужным сообщить. Вот и суди: написал ему кто, или он нарочно хочет страху нагнать.
– Зачем же ему пугать людей, да ещё такими новостями?
– Кто его знает… Но любит он других морочить, в чем не раз убеждались. Я ему не доверяю. Слишком много важности желает себе придать.
Я догадался, о чем он говорит… Однажды сам был тому свидетель, как Ла Мотта накричал на одного из французов – Жанно-Не-Дремли мы его звали за лишнюю медлительность. Может, и был тогда Ла Мотта прав, распекая за нерадивость, но притом ссылался на Антонио, дескать, оба мастера давно считают Не-Дремли самым никудышным и уж постараются избавиться, если он за дело опять не с той руки возьмется. Однако быстро выяснилось: Антонио мнение сие не разделяет и, хотя особых надежд о Жанно не питает, в трудолюбии его не сомневается.