История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2

Казанова Джакомо

— Если она еще жива, ей должно быть, плюс-минус четыре, сто пятьдесят лет.

— Какая глупость!

— Да, мадам. Она вышла замуж во времена Марии Медичи.

— Его выписка из свидетельства о крещении, однако, ее называет; однако, его печать…

— Знает ли он, какие гербы несет его щит?

— Вы сомневаетесь в этом?

— Полагаю, что он не знает ничего.

Вся компания поднимается из-за стола. Минуту спустя объявляют о принце, который в тот же миг входит, и тут м-м Сагредо говорит ему:

— Казанова уверен, дорогой принц, что вы не знаете ваших гербов.

При этих словах он подходит ко мне, ухмыляясь, называет меня трусом и отвешивает мне пощечину тыльной стороной ладони, которая взлохмачивает мою прическу и приводит меня в изумление. Я медленным шагом выхожу в дверь, взяв по дороге свою шляпу и трость, спускаюсь с лестницы, дожидаясь г-на Д. Р., который громко приказывает выкинуть дурня через окно.

Я выхожу из отеля, направляясь к эспланаде, чтобы его дождаться, но,

видя его выходящим через маленькую дверь, пересекаю улицу, собираясь его встретить. Я вижу его, догоняю и начинаю отвешивать удары, с намерением его убить, в углу между двумя стенами, откуда невозможно ускользнуть; ему не остается ничего другого, кроме как достать свою шпагу, но он об этом не думает. Я оставил его, только когда увидел всего в крови, распростертого на земле. Толпа зрителей образовала шпалеру, я прошел ее, направившись в кафе Спилеа, чтобы смочить свою горькую слюну лимонадом без сахара. В четыре — пять минут я был окружен всеми молодыми офицерами гарнизона, которые все говорили мне, что я должен был его убить, чем начали мне надоедать, и я отвечал, что если он не мертв, это не моя вина. Я бы его, наверное, убил, если бы он вытащил свою шпагу. Через полчаса явился адъютант генерала, который передал мне приказ Его Превосходительства идти под арест на «Бастард». Так называлась комендантская галера, где при аресте надевали цепи на ноги, как каторжнику. Я ответил ему, что слышал, и он ушел. Я выхожу из кафе; однако, оказавшись на улице, я, вместо того, чтобы идти к эспланаде, иду налево и выхожу на берег. Пройдя четверть часа, вижу привязанную лодку с парой весел, и никого вокруг. Я сажусь в лодку, отвязываю ее и гребу к большому шестивесельному каику, выгребающему против ветра. Догнав его, я прошу карабушира взять по ветру и доставить меня на борт большой рыбацкой барки, виднеющейся вдали и направляющейся к скале Видо. Я бросаю мою лодку на волю судьбы. Хорошо заплатив за каик, я поднимаюсь на борт большой барки и торгуюсь с хозяином насчет провоза. Договорившись со мной, он поднял три паруса и, идя со свежим ветром, через два часа сказал, что мы уже в пятнадцати милях от Корфу. Ветер стих, и я заставил его грести против течения. К полуночи они сказали, что не могут ловить рыбу без ветра и они больше не могут грести. Они предлагают мне поспать до утра, но я отказываюсь. Я плачу некий пустяк и прошу доставить меня на землю, не спрашивая, что за место, чтобы не заронить в них подозрения. Все, что я знаю, это что я в двадцати милях от Корфу, и в таком месте, где никто не может подумать обо мне. При свете луны я вижу только маленькую церковь, примыкающую к дому, длинный сарай, открытый с двух сторон, широкую долину и, в ста шагах, горы. Я провел время до рассвета в этом сарае, неплохо выспавшись на полу, несмотря на холод. Было первое декабря; несмотря на мягкий климат, будучи без пальто, в слишком легкой униформе, я продрог. Услышав звон колокола, я пошел в церковь. Православный поп с длинной бородой, удивленный моим появлением, спросил меня по-гречески, грек ли я (ромео ), я ответил, что я итальянец (фрагико), на что он повернулся ко мне спиной, не желая меня слушать, ушел к себе и заперся.

Я вернулся к морю и увидел, что от тартаны, стоящей на якоре в ста шагах от острова, отходит к берегу четырехвесельная лодка, чтобы высадить людей как раз в то место, где я находился. Я увидел грека приятного вида, женщину и мальчика десяти — двенадцати лет. Я спрашиваю у мужчины, хорошо ли они путешествовали и откуда они прибыли. Он ответил по-итальянски, что прибыл из Кефалонии с женой и сыном и они направляются в Венецию. Но перед тем он хочет прослушать мессу в церкви Св. Девы Кайопо, чтобы узнать, жив ли еще его тесть и выплатит ли ему приданое его жены.

— Как же вы это узнаете?

— Я узнаю об этом от священника Делдимопуло, который сообщит мне точно оракул Святой Девы.

Я склонил голову и зашел за ним в церковь. Он заговорил с попом и дал ему денег. Поп отслужил мессу, затем зашел в «Святая Святых» церкви; выйдя оттуда через четверть часа, он поднялся на алтарь, повернулся к нам, подумал, погладил свою длинную бороду и выдал в десяти — двенадцати словах свой оракул. Грек из Кефалонии, который явно не был Улиссом, выдал с очень довольным видом еще денег обманщику и откланялся. Провожая грека к лодке, я спросил, доволен ли он оракулом.

— Очень доволен. Я узнал, что мой тесть жив и он выплатит мне приданое, если я оставлю у него моего сына. Я знаю, что это его заветное желание, и я так и сделаю.

— Вы знакомы с этим попом?

— Он не знает даже моего имени.

— У вас есть хорошие товары на вашем судне?

— Много. Приходите ко мне завтракать, и вы все увидите.

— С большим удовольствием.

Очарованный тем, что еще есть оракулы, и уверенный, что они будут существовать, пока в мире можно найти греческих священников, я направился с этим добрым человеком на борт его тартаны, где он распорядился о добром завтраке. Его товары состояли из шелка, тканей, винограда, который называют коринфским, масла и превосходных вин. Были также чулки, чепцы из шелка, восточные

халаты, зонты и бисквитный хлеб, (который я очень любил, потому что у меня тогда было тридцать зубов редкостной белизны. Из этих тридцати зубов сегодня осталось у меня только два; двадцать восемь пропали вместе со многими другими благами; но «dum vita superest, bene est». [20]

20

Пока есть жизнь, есть благо (стих Месены, цитируемый Сенекой)

Я купил всего, кроме шелка, потому что не знал, что с ним делать, и, не торгуясь, заплатил ему тридцать пять или сорок цехинов, которые он запросил. Он мне дал в подарок шесть превосходных botargues [21] .

Выслушав мое предложение закупать ксантийское вино, которое называется Генеруадес, он сказал, что если я составлю ему компанию до Венеции, он будет давать мне бутылку этого вина вплоть до Венеции, даже на время карантина. Всегда немного суеверный, приняв это приглашение за голос Бога, я сразу решил согласиться по самому дурацкому из соображений: потому что в этом странном предложении не было ничего предумышленного. Таков я был, но, к сожалению, я теперь другой. Потому что, как говорят, старость придает человеку ума. Я не знаю, как можно дорожить результатом глупой причины.

21

колбасок из соленой тунцовой икры — средиземноморское лакомство — прим. перев.

В тот момент, когда я готов был поймать его на слове, он предложил мне хорошее ружье за десять цехинов, в то время, как на Корфу мне за него дадут двенадцать. При упоминании Корфу мне показалось, что сам бог говорит со мной и приказывает туда вернуться. Я купил ружье, и бравый кефалониец дал мне в приложение красивый турецкий ягдташ, наполненный свинцом и порохом. Я пожелал ему доброго пути и со своим ружьем, запрятанным в отличный чехол, засунув все, что купил, в мешок, вернулся на берег, решив поселиться у плута — попа добром или силой. Импульс, который мне придало вино грека, должно было возыметь последствия. У меня было в карманах четыре или пять сотен медных монет, которые мне показались чересчур тяжелыми; однако мне надо было ими распорядиться. Легко было предвидеть, что на острове Казопо эта монета мне пригодится.

Поместив свой мешок в сарае, я направился с ружьем на плече к дому попа. Церковь была закрыта. Но я должен теперь дать своим читателям представление о том, что я собой представлял в тот момент. Я был в спокойном и безнадежном состоянии. Три — четыре сотни цехинов в моем кошельке не могли мне помешать думать, что в том месте, где я нахожусь, я вишу в воздухе, что я не смогу оставаться здесь надолго, что в скором времени станет известно, где я есть, и при неявке в суд меня первоочередным образом приговорят заочно и поступят соответственно. Я чувствовал невозможность принять какое-либо решение: одного этого было достаточно, чтобы сделать ситуацию внушающей ужас. Я не мог больше вернуться на Корфу добровольно, чтобы меня не сочли дураком, потому что, вернувшись, я представил бы явный признак легкомыслия или малодушия, и, тем не менее, я не решался дезертировать. Главной причиной такой моральной беспомощности не была ни тысяча цехинов, оставшаяся у кассира кафе, ни мои украшения, довольно дорогие, ни опасение, что я не найду, на что дальше жить; это была мадам Ф., которую я обожал и которой до сих пор даже не поцеловал руку. В этом отчаянном положении я мог только следовать сложившимся обстоятельствам. В данный момент я должен был подумать о том, где поселиться и чем питаться.

Я с силой постучал в дверь священника. Он появился в окне и, не слушая, что я говорю, захлопнул его снова. Я снова стучу, я ругаюсь, бушую, — никто мне не отвечает, и в гневе я разряжаю свое ружье в голову барана, щиплющего траву, вместе с несколькими другими, в двадцати шагах от меня. Пастух кричит, и поп снова в окне, крича о ворах, бросается бить в набат. Звонят разом три колокола. Я предвижу появление толпы, что будет дальше — не знаю. Я перезаряжаю ружье.

Восемь — десять минут спустя вижу массу крестьян, спускающихся с горы и вооруженных ружьями, вилами, кольями. Я отхожу к бараку, и не испытываю страха, потому что считаю противоестественным, что меня, одиночку, эти люди собираются убить, не выслушав.

Первыми прибежали десять — двенадцать молодых мужчин, держащих ружья наготове. Я останавливаю их, бросая горстями медные монеты, которые они начинают в удивлении собирать, и продолжаю это делать последующим взводам, пока не прибежали все. Эта деревенщина остолбенела, не понимая, что делать с молодым человеком мирного вида, разбрасывающим таким образом свое добро. Я смог начать говорить, только когда прекратился колокольный звон, но поп, пастух и церковный сторож меня перебивали, тем более, что я говорил по-итальянски. Они говорили все трое разом, указывая на негодяя. Я сидел на своем мешке, сохраняя спокойствие.