История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

Казанова Джакомо

Мы садимся за стол, она — между своими двумя детьми, и я — напротив, между двумя англичанками, из которых одна, хотя и в возрасте, больше мне нравится своим умом. С ней я и веду беседу, когда вижу, что эта Корнелис говорит со мной только от случая к случаю, и что Софи, которая водит своими красивыми глазами от одного к другому, вовсе на меня не глядит; она явно меня сторонится; она следует явно инструкции, которую я нахожу как странной, так и дерзкой. Чувствуя себя задетым и оскорбленным и стараясь это не показывать, я затеваю любезные разговоры с англичанами, мужчинами и женщинами, об обычаях, наблюдаемых мною в Англии, без малейшей, однако, тени критики, которые их заставляют

смеяться, делают мое общество для них приятным, и, в свою очередь, совершенно не смотрю на Корнелис.

Моя соседка, полюбовавшись на красоту моих кружев, спрашивает, что нового при дворе.

Все мне показалось новым, мадам, потому что я этого никогда, до сего дня, не видел.

— Видели вы короля? — спрашивает сэр Джозеф Корнелис.

— Сын мой, — говорит ему мать, — никогда не задают подобных вопросов.

— Почему, дорогая мама?

— Потому что этот вопрос может не понравиться месье.

— Наоборот, — говорю я, — он мне понравился. Вот уже шесть лет я внушаю ему, что он должен всегда спрашивать. Мальчик, который никогда ничего не спрашивает, остается все время в неведении.

Корнелис дуется и ничего не отвечает.

— Итак, — повторяет мне малыш, — вы не ответили, видели ли вы короля, или нет.

Да, мой дорогой, Его Величество говорил со мной, но я не знаю, что он мне сказал, в отличие от королевы, которая говорила со мной очень понятно.

— Кто вас представил?

— Посол Франции.

— Это очень хорошо, говорит мать, но согласитесь, что этот последний вопрос был лишний.

— Задайте другой, но не мне, которому этот вопрос показался дружеским. Вы видите, что то, что я должен ему ответить, доставляет мне чести. Если бы я не хотел, чтобы узнали, что я был при дворе, я бы не явился к вам обедать, одетый таким образом.

— В добрый час. Но поскольку вы любите, чтобы вас допрашивали, спрошу у вас также, почему вы были представлены министром Франции, а не Венеции.

— Потому что венецианский этого не захотел, и был прав.

С сотней других разговоров мы дошли до десерта, а моя дочь еще не сказала ни слова.

— Дорогая дочь, — говорит ее мать, — скажите же что-нибудь г-ну де Сейнгальт.

— Я не знаю, дорогая мама. Сделайте лучше, чтобы он со мной поговорил, и я ему отвечу наилучшим возможным образом.

— Ладно! — говорю я, — прекрасное дитя, скажите мне, что вы сейчас изучаете?

— Рисунок, и, если вы хотите, я покажу вам мои работы.

— Я посмотрю их с удовольствием; но прошу сказать мне, почему вы полагаете, что обидели меня, поскольку у вас виноватый вид.

— У меня! Я наверняка ничем вас не обижала.

— Вы говорите со мной, не глядя на меня. Вы стыдитесь своих прекрасных глаз? Ну вот, вы краснеете. В чем вы провинились?

— Вы ее смущаете, — говорит мне ее мать. Ответь ему, что за тобой нет никакой вины, но ты не смотришь на того, с кем разговариваешь, лишь из уважения и от скромности.

Она не ответила.

После короткой тишины вся компания встает, и малышка, сделав реверанс, уходит за своими рисунками и приносит их мне.

— Мадемуазель, я не хочу ничего видеть, пока вы на меня не посмотрите.

— Ну что ж, — говорит ее мать, — посмотри на месье.

— Ох, ну вот, — говорю я, — я узнаю вас. А вы, вспоминаете ли вы, что уже меня видели?

— Хотя и прошло шесть лет, я сразу вас узнала, как только вы вошли.

— Как вы могли меня узнать, если ни разу на меня не взглянули? Если бы вы знали, мой ангел, какая непростительная невежливость — не глядеть на человека, с которым разговариваешь! Кто мог вам дать такое дурное указание?

Малышка смотрит на мать,

которая отходит к окну. Когда я вижу, что достаточно отомщен, и что англичане все поняли, я начал рассматривать ее рисунки, расхваливать все в деталях, поздравляя с наличием таланта и делая комплименты ее матери, которая обеспечила ей столь прекрасное образование. Она была счастлива от похвал, которые я раздавал то ей, то ее дочери, и речи более не шло об опущенных глазах. Софи, получив молчаливое позволение на меня смотреть, пользовалась им без перерыва; я угадывал в ее лице прекрасную душу, и сам себе сетовал, что вынудил ее жить под властью безумной матери. Она села за клавесин, она пела по-итальянски, потом она аккомпанировала себе на гитаре маленьким ариям, и, наконец, она захотела станцевать менуэт со своим братом, который учился в Париже и который танцевал весьма плохо, потому что плохо держался; и его сестра, обняв его, ему об этом сказала. Она затем станцевала его со мной, и ее мать, найдя менуэт превосходным, сказала ей, что она должна перестать обниматься, что я проделывал, посадив ее себе на колени, и наградив всеми поцелуями, которых она заслуживала и которые она мне вернула со всей нежностью, какой я только мог пожелать. Ее мать рассмеялась, и она также обняла ее нежно, отойдя от меня и спросив, не сердится ли она.

Мать показала мне залу, которую велела построить для бала и для того, чтобы давать ужин для четырех сотен персон, сидящих все вместе за одним подковообразным столом. Я легко уверился, что в Лондоне нет более обширной залы. Последний праздник давался перед закрытием парламента пять или шесть дней спустя. У нее было на службе более двадцати служанок и десять — двенадцать лакеев. Вся эта свора, которая, по ее словам, ее обкрадывала, была ей необходима, и так и должно было быть. Я оставил эту Корнелис, восхищаясь ее смелостью и желая ей счастья.

Я велел отнести себя в С.Джеймс-парк, к миледи Харрингтон; у меня было для нее письмо, как знает читатель; она жила на территории двора и поэтому собирала у себя ассамблею каждое воскресенье; У нее разрешено было играть, потому что в парке была королевская юрисдикция. В других местах нельзя было ни играть, ни давать концерты; шпионы, которые шастали по улицам Лондона, внимательно слушали, какого рода шум производился в гостиных домов, и могли судить, что кто-то играет, или кто-то поет, они прятались, где только могли, и если видели открытую дверь, проскальзывали внутрь и сажали в тюрьму всех дурных христиан, которые осмеливались таким образом нарушать святость воскресения, которую можно было, однако, восславить, отправившись в таверны развлекаться с бутылками или с девицами, которыми Лондон кишел.

Я поднимаюсь к миледи Харрингтон, передаю ей мое письмо, она сразу приглашает меня войти, я оказываюсь среди двадцати пяти-тридцати персон, мужчин и женщин, делаю реверанс миледи, которая сразу говорит, что видела меня у королевы и что хочет также видеть и у себя. По крайней мере три четверти часа я оказываюсь единственным говорящим: вопросы, ответы, все одни и те же, что бывают по случаю появления иностранца. Миледи Харрингтон, возраста сорока лет, еще красивая, знаменитая в Лондоне своим богатством и своими галантными похождениями, знакомит меня сразу со своим мужем и четырьмя взрослыми дочерьми — все очаровательные — миледи Станоп, Веллой и Эмилией, — я забыл имя четвертой. Она спрашивает, почему я явился в Лондон в сезон, когда все выезжают за город, и я ответил, что рассчитываю провести здесь год. На это она не имеет чего возразить и говорит, что в том, что зависит от нее, она постарается обеспечить мне на своей родине все возможное благоприятствование.