История жирондистов Том II
Шрифт:
Толпа вышибла двери Конвента. Заседание было прервано.
Марат, которого на руках донесли до трибун под аплодисменты галерей, долго и тщетно пытается жестами прервать крики, заглушающие его голос. Наконец он добивается тишины.
«Законодатели французского народа, — говорит он, — сегодня возвращен народу один из его представителей. Перед вами стоит гражданин, на которого возвели обвинение и которого только что оправдали. Он будет продолжать изо всех сил отстаивать права человека и права народа!» При этих словах толпа машет в воздухе шляпами. Дантон, делая вид, что разделяет энтузиазм толпы по отношению к ее идолу, требует, чтобы триумфальному шествию Марата воздали должное в Собрании. Марат с венком в руке поднимается на верхние скамейки, занимаемые Горой, и садится рядом со свирепым Армонвилем. «Теперь, —
Когда Марат вышел из Конвента, его опять пронесли по главным улицам Парижа, а под колоннами рынка устроили пиршество. Затем Марата проводили в клуб кордельеров. Там Марат обратился к толпе с длинной речью и пообещал ей много крови.
Но его кровожадная душа уже сжигала его тело. Этот день славы и власти вызвал лихорадку, окончательно изнурившую его. Хоть болезнь и не остановила его работу, но часто удерживала его в постели. Дверь его дома день и ночь осаждали доносчики, рука его, уже холодевшая, прибавляла все новые и новые имена к списку приговоренных, постоянно лежавшему на его постели.
Этот день, показавший народу его силу, Конвенту — его зависимость, жирондистам — их бессилие, заставил последних принять крайние меры. Успехи вандейцев, отбросивших республиканцев вдоль всего левого берега Луары; раздел Франции, который открыто обсуждался генералами и уполномоченными держав на военном совете в Анвере; отступление Кюстина под Ландо перед ста тысячами немецких конфедератов; блокада Майнца и возникшее вследствие этого бездействие двадцатитысячной отборной Рейнской армии, находившейся в его стенах; одновременное нападение на три лагеря, находившиеся под началом Сервана; волнения, готовые разразиться в Лионе и принять огромные масштабы; Марсель, возмущенный оскорблением, которое нанес парижский люд федератам; Барбару, набравший новые батальоны, чтобы отомстить за павших сыновей Республики; голодающие у дверей булочных; газетные листки, полные желчи; гильотина, побуждавшая народ к требованию новой крови вместо того, чтобы насытить его мщение, — все это приводило население Парижа к крайнему раздражению. Отчаяние идет рука об руку с преступлением. Народ, чувствуя, что погибает, хотел отомстить хоть кому-нибудь за свою гибель, а якобинцы направляли его месть против жирондистов. Кража из королевской сокровищницы, откуда деньги и бриллианты, как говорили, перешли в руки Ролана и в ларцы его жены, придавала народному негодованию налет личного оскорбления.
Даже в Конвенте прения приняли характер словесного боя. Когда по поводу погребальных почестей, возданных Коммуной Лазовскому, Гюаде осмелился сказать, что потомство когда-нибудь удивится тому, какие от имени нации были возданы почести человеку, в ночь на 10 марта желавшему пойти во главе грабителей разрушать здание Конвента, Лежандр бросился вперед с намерением возразить Гюаде. Ропот, поднявшийся в центре, не разрешил ему взойти на трибуну.
На другой день молодой Дюко постарался объяснить Конвенту, какой вред может повлечь за собой объявление «максимума» цен на зерно: топот, угрожающие жесты, крики присутствовавших заглушили его голос и принудили сойти с трибуны.
«Граждане, — вскричал тогда Гюаде, — раз национальное представительство унижено, значит, оно уже не существует. Пора прекратить эту борьбу между целой нацией и горстью бунтовщиков, прикидывающихся патриотами. Я требую, чтобы Национальный Конвент объявил, что в понедельник его заседание будет происходить в Версале!» При этом предложении жирондисты и часть депутатов встают и кричат: «Вперед! Спасем достоинство и свободу народных представителей от кинжалов парижан!»
Марат, сидевший в этот день на самой верхней из скамеек, спускается вниз с величественным жестом примирителя. Он боится, чтобы предложение жирондистов не лишило Конвент непосредственного влияния на толпу. «Предлагаю самую решительную меру, — говорит он, — которая может успокоить все подозрения. Назначим цену за головы всех бежавших Бурбонов и изменников, включая Дюмурье. Я уже требовал казни Орлеанов;
«Я не поддерживаю и не отвергаю это предложение Марата, — отвечает Бюзо. — Я вижу, как хотят отвлечь наше внимание от предложения Гюаде. В общественных местах, на наших улицах, у наших дверей, на наших трибунах — что слышим мы? Крики бешенства! Что видим мы? Отвратительные лица людей, запятнанных кровью и преступлениями. Когда вы спрашиваете о причинах беспорядков, над вами смеются. Когда вы требуете применения законов, смеются и над вами, и над вашими законами. Когда вы наказываете одного из вашей среды, его несут с триумфом, чтобы поднять вас на смех. Взгляните на это общество якобинцев, слава о котором будет жить вечно: едва ли тут наберется тридцать его настоящих основателей. Среди них вы видите только людей, запутавшихся в долгах, и преступников».
После этого оскорбительного вызова Гора встает как один человек и выступает против Бюзо. «Мы все якобинцы!» — единодушно кричат двести голосов. Депутат Дюран де Майан не обращает внимания на этот грозный крик и сообщает Конвенту, что, когда последний курьер приехал от имени парижских якобинцев в клуб в Марселе, этот клуб назначил цену за головы пяти марсельских депутатов, которые требовали апелляции по поводу осуждения короля: десять тысяч ливров первому же убийце. Шум в Собрании удваивается. Одни требуют, чтобы поставили на голосование предложение перейти в Версаль, другие — чтобы приступили к обсуждению подлой трусости жирондистов.
Дантон, с некоторых пор старавшийся избегать крайних мер, пытается успокоить спорящих. «Мы все полагаем, — говорит он, — что народное достоинство требует, чтобы граждане оказывали уважение депутату, являющемуся выразителем мнения народа, и мы все согласны, что в данном случае ему не было оказано должного уважения, а правосудие обязано покарать только виновных. Вы хотите быть в одно и то же время жестокими и справедливыми? Тогда…» Нетерпение Горы и негодование жирондистов не дают Дантону закончить, он вынужден сойти с трибуны. Но, сходя, Дантон делает знак публике, и трибуны, которые занимает народ, пустеют. Добровольное удаление виновных уничтожает предлог к распре и повод требовать их наказания.
Несколько дней спустя Камилл Демулен обнародовал один из самых колких своих памфлетов. Ролан, Петион, Кондорсе, Бриссо были изображены в нем в самом безобразном виде. Даже госпожа Ролан, в то время уже находившаяся в изгнании и преследуемая, изображалась в виде кровожадной куртизанки. Властолюбие, лихоимство, союзы с чужеземцами, стремление восстановить королевскую власть — таковы были преступления, существование которых Камилл Демулен старался доказать посредством вымышленных им фактов. Эту карикатуру сочли манифестацией Горы против господствующей партии. Напечатанная за общественный счет в количестве, превышавшем сто тысяч экземпляров, она заключала в себе обращение к гражданам всех департаментов и моментально распространилась по улицам Парижа. Камилл Демулен, достаточно умный, чтобы восхищаться жирондистами, но слишком робкий для того, чтобы подражать им, стал игрушкой низких страстей, которые овладевают даже лучшими из людей. Льстя одному за другим всем временщикам и затем ругая их, он перешел из кабинета Мирабо и тесного кружка Петиона к ужинам Дантона и прихлебательству у Робеспьера. Пасуя в Конвенте перед мощным голосом Верньо, он возвышал свой голос на улице, призывая смерть на голову оратора.
Народ, верящий на слово всему дурному, подозревающий тем более, чем менее ему известна истина, обрадовался, когда смог наконец взвалить на жирондистов причину всех бед. Герцог Орлеанский разделил с ними их непопулярность. Час испытать человеческую неблагодарность уже пробил для этого принца. Поводом к изгнанию выставили бегство его сына, вовлеченного Дюмурье в заговор. Герцог безропотно подчинился декрету. Предвидел ли он заранее, как будут оценены его заслуги, понял ли свое ложное положение в республике, служа которой вызывал в ней смуты, или ум его, утомившийся от треволнений, дошел до полной бесчувственности, но только герцог Орлеанский не выказал ни слабости, ни удивления, узнав о предательстве депутатов Горы. Он удалился в сопровождении двух жандармов в свой дом, теперь обратившийся в тюрьму.