История жирондистов Том II
Шрифт:
В ту минуту, когда это ужасное слово вырвалось у Робеспьера в конце диалога с самим собой, перо перестало писать. Сомнение или отчаяние продиктовало это последнее слово. Чувствуешь, что в душе, не желающей отказаться от надежд, это слово должно означать: «Надо силой заставить идти под знамя справедливости и равенства всех тех, чьи интересы не тождественны интересам народа». Логическая необходимость террора вытекала из этого слова. Оно буквально сочилось кровью.
На всех заседаниях Конвента и якобинцев в течение ноября и декабря 1793 года произносилось множество речей и издавались декреты, в которых чувствовался дух народного правления. Личные интересы, казалось, преклонились перед принципом преданности отчизне. Конвент на этих заседаниях как будто написал главу евангельской конституции будущего.
Невольно спрашиваешь себя: откуда это противоречие между социальными законами Конвента и его политическими мерами? Между этим милосердием и этой жестокостью? Между человеколюбием и потоками крови? Дело в том, что социальные законы Конвента исходили из его догматов, а политические действия — из его гнева. Одни были его принципами, другие — его страстями.
Гордый новой эрой, которую он возвестил миру, Конвент хотел, чтобы Французская республика сделалась одним из таких событий, которыми знаменуется поворот в истории человеческого рода. Он установил республиканский календарь, чтобы всегда напоминать людям, что они сделались действительно людьми только с того дня, когда сами провозгласили себя свободными. Конвент поступил так еще для того, чтобы, переменив названия месяцев и дней, из которых образуется время, уничтожить самые следы религии. Он поступил так, чтобы, разделив дни на декады, не смешивать больше начальный день периода с днем, предназначенным католицизмом исключительно для молитвы и покоя.
В этой системе названия дней соответствовали месту, занимаемому ими в цифровом порядке республиканской декады. Названия эти были взяты из латинского: primidi, duodi, tridi, quartidi, quintidi, sextidi, septidi, octidi, nonidi, decadi. Значение их, чисто цифровое, позволяло вызывать числа в памяти, но — вместе с тем — не давало пищи воображению. Только одни образы окрашивают имена в памяти народной.
Названия месяцев, наоборот, заимствованные из особенностей времен года и земледельческих работ, были многозначительны, как картины, и звучны, как отголоски деревенской жизни. Это были, для осени: вандемьер, знаменующий сбор винограда; брюмер, омрачающий небо; фример, покрывающий изморозью горы. Для зимы: нивоз, облекающий белой пеленой снега нивы; плювиоз, орошающий дождем; вантоз, распускающий ветры. Для весны: жерминаль, заставляющий прорастать семена, флореаль, покрывающий цветами растения, прериаль, скашивающий луга. Наконец, для лета: мессидор, собирающий жатву; термидор, согревающий борозды, и фрюктидор, дарящий плоды.
Итак, все было согласовано с земледелием, первым и последним из искусств. Все сводилось к одной только природе. То же происходило и в администрации, финансах, уголовном законодательстве, гражданском и сельском кодексах. Специально избранные люди в Конвенте составили проекты этих законов на основании философии, науки и равенства, основаниях, положенных Учредительным собранием. Эти идеи, которыми воспользовался впоследствии организаторский деспотизм Наполеона и которым он дал только свое имя, были задуманы, обработаны и опубликованы Конвентом. Наполеон присвоил себе его славу. История не может санкционировать подобные кражи. Она обязана воздать должное республике. Плоды философии и свободы никогда не будут принадлежать деспотизму. Люди, которых Наполеон призвал в совет, чтобы подготовить свои кадры, разные Камбасересы, Сийесы, Карно, Тибо и Мерлены — все вышли из комитетов.
Между тем как Комитет общественного спасения боролся на границах, подавлял гражданскую войну и составлял человечные и нравственные законы, Париж и департаменты представляли собой вакханалию свободы. Безумие и ярость овладели народом. Опьянение истиной ужаснее, чем опьянение заблуждением, потому что оно продолжительнее и оскверняет самое святое.
Из трех учреждений, которые революция хотела ограничить или уничтожить — трон, дворянство и религия, — оставалась не сокрушенной до конца только религия, потому что она покоилась
«Народ, — рассуждали они, — больше никогда не вернется в храмы, которые он разрушил собственными руками. Он никогда не преклонит колена перед алтарями, которые осквернил, никогда уже не будет поклоняться иконам, которые топтал ногами. Народное святотатство встанет между ним и прежним его Богом». Остаток католицизма, публично проповедующего в храмах, докучал главарям Коммуны. Они требовали у священников открытого вероотступничества и нередко добивались этого. Некоторые духовные лица всходили на кафедру, чтобы заявить, что были до сих пор обманщиками. Рукоплескания встречали этих изменников алтарю. Обряды, бывшие недавно священными, изображали в смешном виде: на быка или на осла надевали священнические облачения и, водя их в таком виде по улицам, поили вином из причастных чаш. На дверях мест погребения надписывали: «Вечный сон». Клубы водворялись в храмах. За несколько месяцев соборы, церкви, монастыри, колокольни, священнические облачения и самые священнослужители и обряды исчезли почти всюду.
Представители власти сами удивлялись в письмах к Конвенту той легкости, с которой был сокрушен весь строй старинных учреждений. Философы Коммуны решили в середине ноября ускорить этот процесс в Париже. Они знали, что если народ и быстро отказывается от духа своей веры, то гораздо труднее отвыкает от зрелищ и обрядов. Они захотели завладеть его храмами, чтобы дать ему новую веру, нечто вроде видоизмененного язычества. Законы Конвента, продолжавшего содержать на жалованье представителей национальной религии, противились насильственному вторжению этой философской религии Шометта в церкви Парижа. Следовало заставить «очистить» эти памятники посредством добровольного отречения конституционного епископа и его духовенства.
Епископ Гобель был человеком слабохарактерным, но искренне верующим. Его отчасти запугали, отчасти уговорили с помощью обещаний: заверили, что сложение с себя сана не принудит его отказаться от священнического звания, что это не более чем сложение с себя своих обязанностей и что, отказавшись от епископства, он свободно будет частным образом отправлять обязанности своей религии. Шометт, Эбер, Моморо, Анахарсис Клоотс и Бурдон из Уазы приставали к старику до тех пор, пока не добились от него согласия на их требования. Этот поступок Гобеля был назван вероотступничеством. Достоверные сведения свидетельствуют о заблуждении историков на этот счет.
Гобель отправился на заседание Конвента в сопровождении своих викариев. Моморо представил их и обратился к Собранию от имени Коммуны: «Вы видите перед собою людей, сбросивших с себя дух суеверия. Этот великий пример найдет себе подражателей. Скоро в республике не останется другой религии, кроме религии свободы и равенства — религии, которая вытекает из природы и обратится во всемирную». Вследствие слов Моморо положение Гобеля сделалось ложным, епископская совесть его была затронута; он задрожал, но не решился возразить.
«Граждане, — сказал он, читая заранее составленное отречение, — так как я родился плебеем, то в моей душе рано зародились принципы равенства. Призванный в Национальное собрание, я один из первых признал верховную власть народа. Воля его призвала меня на епископскую кафедру в Париже. Теперь, когда воля народа не допускает иной общественной и национальной религии, кроме религии святой свободы, я отказываюсь от исполнения своих обязанностей священнослужителя католического вероисповедания».