Итака навсегда
Шрифт:
Одиссей
Кто знает, не прибегла ли Пенелопа к злому притворству, чтобы отомстить мне не только за похождения, задержавшие мое возвращение домой, но и за то, что я не раскрылся перед ней прежде, чем расправился с женихами? Она продолжает упорно все опровергать. Но мне кажется, что Пенелопа все же узнала меня. Слишком уж она разволновалась, услышав, что я намерен ждать на берегу проходящего судна, чтобы вновь пуститься в путь. Думаю даже, что и лазуритовое ожерелье она надела, чтобы пробудить во мне ревность.
История с приобретением ожерелья у финикийского купца могла бы
Пока же, думается мне, Пенелопа проведет более беспокойную ночь, чем я, и станет искать утешения, обращаясь своим затуманенным, как она говорит, чтобы разжалобить меня, взором к звездам на небесном своде.
Пенелопа
Я так сильно натянула веревку, что она вот-вот лопнет. Но по-другому поступить я не могла. Волнение оттого, что я вижу Одиссея, оказалось слабее моей подлой жажды мести. Простят ли мне боги столь низменное чувство, одержавшее верх над бесконечными двадцатью годами мучений?
И вот я опять жестоко страдаю и доставляю не менее жестокие страдания Одиссею. У меня никогда не было тяги к мучительству, но сами события толкнули меня на такую бесчеловечность, какой я, честно говоря, за собой и не знала.
Одиссей сбит с толку, да и могло ли быть иначе? Я понимаю, что он жаждал мщения, а Телемах хотел возвратить царство, но вид Одиссея в роли свирепого мстителя меня отпугнул. Как я смогу лечь с ним в одну постель после того, как он пролил — с яростью и даже с каким-то странным наслаждением — столько крови здесь, в нашем доме? Окровавленные трупы молодых женихов, пронзенных его мечом, их глаза, в которых померк свет, — вот страшная картина, преследующая меня повсюду, днем и ночью. Какой бы ни была побудительная причина, но человек, убивающий другого человека, — это чудовище. Что же я такое говорю? Выходит, весь мир населен одними чудовищами? И Одиссей чудовище? Увы, сами боги яростны и кровожадны, они оправдывают насилие.
Не понимаю, по какому праву Одиссей усомнился в моей верности. Разве он сам не изменял мне многократно во время своих странствий? Разве мы, женщины, переживаем измену менее болезненно, чем мужчины? Кто сказал, что женщина должна терпеть и прощать? Я прощу его, но мое прощение не окупит моих страданий, а их накопилось столько, что они могут заслонить собой самую высокую гору Итаки.
Завтра Одиссеи не найдет новых сандалий возле своего ложа. Я годами обманывала женихов, сидя за ткацким станком, а потом распуская сотканное, так неужели мне не удастся затянуть до бесконечности отъезд Одиссея, оставив его без сандалий? Но в своей гордыне он утратил чувство меры, допрашивая Эвриклею о происхождении ожерелья. Неужели он и впрямь полагает, будто я продалась за эти лазуриты? Хорошо же он думает обо мне! Эвриклея, чувствующая свою вину за то, что не сразу сказала мне о возвращении Одиссея, повторила ему историю про финикийского купца, как я ей и велела.
Мне никогда не удалось бы объяснить правду подозрительному Одиссею, и тогда я решила, что здесь больше подходит откровенная ложь. Признаюсь, у меня еще остались угрызения совести из-за того, что я приняла ожерелье от Ктесиппа, но ведь это был не подарок, а лишь частичное вознаграждение, да и жирный Ктесипп не ждал от меня никакой благодарности. То, что в мозгу Одиссея засела мысль, будто Пенелопа продалась за какое-то ожерелье, — еще одна жестокая обида, зовущая к мести. Терпеливая, любезная, мягкая Пенелопа вчера не желала терпеть вульгарные выходки женихов, а сегодня ей невыносимо сознавать, что у Одиссея такое дурное мнение о ней.
С сожалением я выбросила в море пузырек с азиатскими благовониями, подаренный мне не помню уже кем, — только бы у Одиссея не возникли новые подозрения, как из-за ожерелья.
Я уже начала привыкать к лжи и притворству, но не могу побороть волнение при мысли, что Одиссей вновь готов отправиться в путь. Думаю, его отчаяние было искренним, но завтра он уйти не сможет, так как ие получит обещанных сандалий. Это обещание для меня равносильно поражению. Когда-то Одиссей говорил мне, что больше всего на свете ему хочется удовлетворить свое любопытство и повидать мир, и в этом признании для меня прозвучала угроза.
Однако я уверена, что сегодняшнюю ночь спать он будет еще хуже, чем я.
Одиссей
Уже рассветает. Самое подходящее время, чтобы покинуть этот дом, так как все еще погружены в сон. Я уйду в своих старых, разбитых сандалиях и с переметной сумой. Старый Лаэрт меня узнает, пусть это устыдит недоверчивую Пенелопу. Потом уж я решу, что мне делать со своей жизнью.
Мир почти безграничен, а я отличный мореплаватель.
Пенелопа
Я не нашла Одиссея на его ложе. Исчезли и его рваный хитон, и разбитые сандалии. Я едва удержалась на ногах, у меня дрожали колени и перехватило дыхание. Я бросилась к старой Эвриклее, но она ничего не знала о нашем госте и была удивлена тем, что он ушел. Потом няня стала укорять меня за то, что я наперекор очевидному отказалась признать Одиссея.
— Сейчас не время укорять меня, прошу тебя, Эвриклея.
Мне не удалось сдержать рыданий, и старуха попыталась успокоить меня, пообещав послать Телемаха искать отца на дорогах Итаки.
— Но почему ты так убиваешься? — не без ехидства заметила она. — Ведь ты уверена, что он не Одиссей. К чему так страдать из-за ухода чужеземца, у которого, по-твоему, одно лишь достоинство — сила и мужество?
Я попросила не унижать меня и поскорее послать Телемаха на поиски Одиссея, а потом ушла в свои покои и так горько расплакалась, как не плакала никогда в жизни.
Одиссей
Телемах догнал меня, когда я в разбитых сандалиях и в рубище просил милостыню на дорогах Итаки, складывая куски хлеба и прочее подаяние в старую суму. Он взял меня за руку и попросил вернуться домой, потому что из-за моего ухода Пенелопа рвет на себе волосы.