Итальянец
Шрифт:
— Нет, она обретет, непременно обретет еще одного — столь же преданного и любящего! — с жаром воскликнул Винченцио.
— Дай-то Бог, синьор, дай-то Бог! — отозвалась Беатриче с сомнением в голосе. — Мы делали все, что могли, для нашей бедной госпожи, — продолжала она, — да только все без толку. Доктор давал ей лекарство, но ей уж невмоготу было глотать. Слабела она на глазах — и только вздыхала тяжко — претяжко и крепко стискивала мне руку. А потом отвела взгляд от синьоры Эллены — и глаза у нее потускнели и остановились, и словно бы ничего уже вокруг не видят. Ох, горе горькое! Я тут сразу смекнула,
Беатриче умолкла и заплакала, Вивальди сам едва не дал волю слезам, не сразу нашел он в себе силы осведомиться голосом, нетвердым от волнения, каковы были признаки постигшего синьору Бьянки внезапного недомогания и случались ли с ней подобные приступы ранее.
— Никогда в жизни, синьор, — заверила старая экономка. — Немочи, правда, ее давно уже одолевали, и с годами она здоровья не набиралась, однако…
— Что означают твои намеки? — перебил Вивальди.
— Да как же, синьор: я прямо-таки не знаю, что и думать о кончине моей госпожи. Кому ведомо, где тут правда. Дело мудреное, стоит ли рот раскрывать — меня только на смех поднимут, если я заикнусь о том, что у меня на душе; никто и не поверит, слишком уж чудным это может показаться, и все же никак у меня из головы эти мысли не выходят.
— Говори понятно, — потребовал Вивальди, — с моей стороны упреков тебе незачем опасаться.
— Вас, синьор, я и не опасаюсь; боязно мне, что слухи пойдут по всему городу, не ровен час, люди дознаются, кто их распускает.
— От меня никто ничего не услышит, — не отступался охваченный нетерпением юноша, — отбрось все страхи и расскажи мне о своих догадках.
— Что ж, тогда я откроюсь вам, синьор: не нравится мне, как быстро госпожа ни с того ни с сего приказала долго жить, да и вид у нее после смерти был какой-то не тот.
— Говори яснее, без экивоков!
— О господи, синьор, есть такие люди на свете, которые сроду не хотят понимать, сколько им ни толкуй, — а я вроде бы говорю ясней некуда. Скажу без утайки, начистоту: не верю я, что госпожа умерла своей смертью…
— Что? — вскричал Вивальди. — На чем основаны твои подозрения?
— Но вы ведь, синьор, уже слышали: уж очень мне не по душе внезапность ее смерти и вид ее, когда она скончалась.
— Силы небесные! — прервал Вивальди старуху. — По-твоему, ее отравили?
— Тише, синьор, тише! Я про это ни словом не обмолвилась; я сказала только, что, похоже, она умерла не своей смертью.
— Кто бывал на вилле в последнее время? — дрожащим голосом задал вопрос Вивальди.
— Увы! Ни единой души, синьор. Госпожа жила почти что затворницей и редко с кем виделась.
— Неужели ни единая душа не появлялась? Вспомни хорошенько, Беатриче: не заходил ли к вам кто-нибудь?
— Посетителей, синьор, у нас давным-давно никаких не было, кроме вас да синьора Джотто, кузена госпожи Бьянки. Еще, правда, была, помнится, сестра из монастыря — приходила за шелками, которые вышивала молодая госпожа.
— Вышивала молодая госпожа? Что это за монастырь?
— Монастырь Санта-Мария делла Пьета — его видно отсюда, синьор; соблаговолите
— Когда эта инокиня была здесь в последний раз?
— Тому уже недели три, не меньше.
— И с тех пор никто из посторонних больше сюда не заявлялся? Ты уверена?
— Конечно, синьор! Разве только еще рыбак, да зеленщик, да продавец макарон и прочей снеди: до Неаполя путь неблизкий, синьор, а у меня так мало времени.
— Три недели — так? Ты сказала — три недели; я не ослышался? Ты уверена, что три недели никого из посторонних в вашем доме не было?
— Что вы, синьор? Три недели, Святая Мария! Неужто нам под силу целых три недели поститься? Торговцы чуть ли не каждый день к нам заглядывают.
— Я говорю о монахине! — вскричал Вивальди.
— О монахине? Тогда да, синьор, верно: она была у нас три недели назад, никак не позже.
— Странно! — задумчиво проговорил Вивальди. — Мы еще об этом потолкуем. Между тем ты должна помочь мне попасть в покои твоей госпожи, я желал бы взглянуть на ее лицо, но без ведома синьоры Эллены. И послушай, Беатриче: храни в тайне свои догадки по поводу обстоятельств кончины синьоры Бьянки, остерегайся по нечаянности выдать эти подозрения юной госпоже. А у нее нет сходных предположений? Она при тебе их не высказывала?
Беатриче отвечала, что, насколько ей известно, синьора Эллена ни о чем таком и не помышляет; далее она клятвенно обещала выполнять его указания.
Винченцио покинул виллу, напряженно раздумывая над обстоятельствами, о которых только что узнал, и над пророческим предсказанием монаха; он невольно предположил, что это предсказание и причина смерти Бьянки между собой связаны; только теперь Вивальди впервые пришла в голову мысль, что этот монах, этот таинственный незнакомец, — не кто иной, как отец Скедони, в последнее время зачастивший в покои маркизы. Следствия, вытекавшие из этого подозрения, заставили юношу содрогнуться, и он поспешно отверг их как ужасную отраву, способную на веки вечные лишить его душевного спокойствия. Однако подозрение оказалось слишком сильным, чтобы разом от него избавиться, — и Винченцио попытался воскресить в памяти фигуру и голос незнакомца, желая сопоставить его облик с обликом Скедони. Голоса, казалось ему, сходствовали мало;
заметно различались оба и ростом и статью. Сравнение, однако, — не мешало Вивальди заподозрить монаха в том, что он послушное орудие в руках исповедника — или же приставленный к нему самому тайный соглядатай и доносчик, оклеветавший Эллену; и тот и другой — если только их на самом деле двое — беспрекословно повинуются воле его родителей. Воспламененный негодованием по поводу недостойных уловок, направленных против него, и обуреваемый желанием сквитаться с обидчиком Эллены, юноша твердо вознамерился во что бы то ни стало докопаться до истины: либо вынудить исповедника сознаться во всем, либо отыскать его приспешника, который, как он полагал, обретался среди развалин крепости Палуцци.