Итальянская новелла ХХ века
Шрифт:
Один же был вне себя от гнева и, не думая о том, что творит, пошел к адвокату и с жаром изложил ему свое дело. Адвокат, который никак не мог удержать поток его красноречия, дал ему выговориться, но как только он кончил, сказал:
— Дорогой синьор, ваше дело очень интересно, но я думаю, что вы обратились не по адресу. Вам нужен врач, а не юрист.
Но Один не пал духом и обратился к другому адвокату. Этот отнесся к нему более серьезно, но сказал четко и ясно, что в кодексе нет статьи, предусматривающей столь странный обмен, что документы, оформляющие этот обмен, отсутствуют и, по его мнению, обратный обмен должен совершиться с обоюдного согласия, что, по-видимому, невозможно.
Тогда
— Этого согласия, — продолжал он, — нет и не может быть, потому что с новой душой я чувствую себя превосходно и совсем не хочу вновь получить старую. Предложение об обмене исходило не от меня, а от него, и только справедливо, что он страдает от последствий риска, на который пошел по своей воле.
Один молча плакал, не зная, что на это ответить. Потом он бросился перед Другим на колени, просил, умолял, произносил самые страстные мольбы, какие только человек может обращать к человеку, но все даром. Другой был слишком привязан к своей душе и к своей женщине.
Один вышел из дома судьи бледный, униженный и унылый. Он заперся в гостинице и не выходил оттуда два месяца. Наконец, как-то февральским вечером он подумал, что неплохо было бы послушать музыку, и пошел в театр. Падал снег, а он был легко одет. На другое утро он не мог встать, и целую неделю ему было очень плохо. Больного поместили в больницу, и там он почувствовал приближение смерти. Его тело так и не смогло привыкнуть к новой душе.
Но прежде чем умереть, он подумал о мести. Он вспомнил, что душа, которую он так страстно желал, не принадлежала ему с рождения. Он получил ее в обмен от одного бедного поэта, который, освободившись от своего неприспособленного к жизни духа, сумел стать крупным землевладельцем. Один знал, где он живет, и написал ему длинное письмо, в котором рассказал все. Письмо кончалось так:
«Сейчас, когда вы разбогатели, вы могли бы вернуть себе душу, которую уступили мне в молодости. Тогда она мешала вам разбогатеть, а сейчас помогла бы вам более достойно наслаждаться вашим богатством. Подите к тому, кому я отдал ее в минуту безумного, непростительного любопытства, и не оставляйте его в покое, пока он ее не вернет. Вы будете счастливы и отомстите за своего несчастного благодетеля».
Через два дня тот прибежал в больницу и успел получить все сведения, необходимые ему для выкупа души. Немного времени спустя Один умер, и настоящий хозяин души приехал в деревню, чтобы отомстить за него. Он пришел к Другому и решительно сказал: «Или вы возвращаете мне мою душу, или я все расскажу вашей возлюбленной. Ответ мне нужен к завтрашнему дню». Но средство, выбранное им, было слишком жестоким.
Зачем Другому было тело, если у него отнимали душу и его могла разлюбить женщина? В любом случае он потерял бы самое дорогое, что было у него в жизни. И тогда в тиши деревенского домика раздался выстрел, который так хорошо разрешает все запутанные дела.
Когда на следующее утро хозяин души пришел за ответом, он нашел в доме живое тело, которое рыдало над мертвым. И благоразумный господин понял, что разоблачения уже не имеют смысла.
Убегающее
Это было в одно странное зимнее утро на знакомом большом вокзале. Человек, которого я не знал, с двумя фиалками в петлице пальто, доказывал мне, что жизнь великолепна, что люди счастливы и мир прекрасен. Я слушал его с большим интересом, время от времени стряхивая с сигареты пепел: она так быстро тлела на ветру, что я почти не успевал затянуться. Я слушал и улыбался, а Человек, которого я не знал, воодушевлялся все больше и больше: оставив юмор, он говорил теперь с восторгом, жаром и увлечением. Поток слов струился как расплавленная лава, на глазах у меня отливаясь в новые, убедительные, твердые формы. Эта речь пьянила как шампанское: в ней будто что-то пенилось и кипело, вызывая желание обниматься и плакать, танцевать и смеяться коротким заливистым смехом.
Потом он сказал: «Подумайте, синьор, подумайте о величии прогресса, который совершается на наших глазах и ведет людей от прошлого к будущему: от того, чего уже нет, к тому, чего еще нет, от воспоминаний к надеждам. Дикари не умеют предвидеть будущего, они о нем не думают и не заботятся. Но мы, цивилизованные люди, мы, новые люди, живем будущим и ради будущего. Вся наша жизнь обращена к тому, чего еще нет, но что будет завтра. Мы посвящаем свой сегодняшний день завтрашнему — каждое сегодня, которое проходит, новому завтра, которое тоже пройдет, и делаем это мужественно и благоговейно. Этот огромный прогресс пророческого духа и есть то, перед чем рушатся все преграды, что дает нам силы, что заставляет открывать новые возможности. Благодаря ему мы смогли стать хозяевами земли, небес и моря и — что гораздо важнее — нас самих».
В этот момент к вокзалу подошел мощный состав. Его торжествующий грохот на стыках рельс, его короткий, решительный сердитый свисток прервали речь Человека, которого я не знал. Когда поезд остановился, разбежались в разные стороны пассажиры и настала тишина, нарушаемая лишь глухими вздохами паровоза, Человек хотел было возобновить свою речь, но я его опередил:
«Синьор Человек, — сказал я, — вот этот поезд, который только что прибыл, ни о чем вам не говорит в связи с вашей речью? Вы не поняли, что он вам ответил? Хотите, я повторю вам его ответ, я, скромный переводчик, умеющий переводить на людской язык речь поездов и многих других вещей? Всего несколько минут назад этот поезд — маленький, тесный, ярко освещенный мирок — двигался через пустынные туманные ноля со средней скоростью его километров в час. И вот он остановился, в мгновенье ока исчезли все обитатели этого маленького городка на колесах, машинист утирает со лба пот, и вид у него не очень довольный. Колеса лениво приросли к рельсам, а пустые темные вагоны с грустью вспоминают о болтовне пассажиров и об их разноцветных чемоданах. Но оставим поезд и вернемся к людям. Мне пришла в голову одна абсурдная мысль, и я выскажу ее вам, синьор Человек, потому что рядом со мной нет толпы, которая могла бы меня выслушать. Но если бы тут были все, кого я хочу видеть, я сказал бы так:
«Представьте себе, люди, совершенно невозможную, абсурдную, чудовищную, ужасную вещь. Представьте себе, что в какой-то момент мир вдруг остановился и вместе с ним все вещи застыли в том положении, в котором их застал этот миг, а люди стали неподвижными, как статуи, навсегда сохранив свою последнюю позу. Если бы это произошло, но при этом человек не утратил бы способности мыслить и мог сопоставить то, что он сделал с момента рождения, с тем, что он хотел совершить, прежде чем умрет, — то представляете ли вы себе, какое отчаяние таилось бы под трагическим молчанием застывшего мира?