Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
Действительно, когда в кукольном театре разыгрывается импровизированная комедия и на сцене происходит ожесточенная борьба между десятком вооруженных персонажей, среди которых могут быть принцы и даже короли, и все страшно шумят, размахивая шпагой, то стоит появиться двум солдатам с ружьями наперевес, как все остальные деревянные головы сразу же приходят в себя и успокаиваются, и часто даже короны преклоняются перед солдатской фуражкой. А когда поздним вечером на улице, у дверей трактира, вдруг раздается шум: раздраженные и грозные голоса, ругательства, удары кулаками и палками, плач женщин и детей, и ты, прижавшись лицом к оконному стеклу, увидишь вдруг сверкнувшие тесаки, — то понимаешь, что это завязалась драка между солдатами и мастеровыми; ты желаешь от всей души, чтобы последним досталось,
На эту горячую привязанность детей солдаты отвечают, конечно, менее восторженным, но не менее живым чувством. Где ищут и находят себе первых друзей, едва войдя в незнакомый город, новобранцы, только что прибывшие в полк, а порой и старые солдаты? Среди роя плутишек, которые вертятся вокруг барабанщиков, в то время как полк идет на плац. Эта мелюзга первая встречает их улыбками и первая протягивает им руки для пожатия. С этими малышами и назначают они первые встречи, ведут первые задушевные и приятные беседы и совершают вдвоем загородные прогулки; перед ними первыми изливают они обиды на всемогущее начальство, им первым жалуются на суровость дисциплины и от них же слышат первые слова ободрения и утешения. Мальчики пишут и читают солдатам письма домой и из дома и рассказывают им всякие, даже самые незначительные случаи из своей домашней жизни, а те слушают с большим удовольствием, иной раз даже с некоторой грустной нежностью, так как сами они далеко от своих близких, и такие разговоры пробуждают в их сердце то теплое чувство к семье и дому, которое не находит себе места в шумных казармах. Через посредство этих маленьких друзей солдаты мало-помалу завязывают дружбу с привратником, а потом и с широким кругом жителей, так что, в случае необходимости, они знают, к кому обратиться за помощью, и вместе с тем им есть с кем поболтать, особенно если среди их приятелей окажется какая-нибудь хорошая женщина, которая сам проводила сына в армию. Таким образом в сердце солдата к чувству привязанности и симпатии к детям присоединяется еще и чувство благодарности.
Подружившись с одним солдатом, мальчики завязывают дружбу и с другими, и мало-помалу в такой-то роте, таком-то батальоне для них уже нет ни одного незнакомого или безразличного лица, и любовь их к военным, утратив свою первоначальную восторженность, пускает глубокие и прочные корни.
А когда полк уходит, — я испытал это на себе, — тогда бежишь к матери, усаживаешься рядом с ней и сидишь с грустным лицом, чтобы вызвать с ее стороны вопрос, который даст выход твоему горю:
— Что с тобой, мой мальчик?
Но ты не отвечаешь.
— Не мучь ты меня! Что с тобой? Что случилось?
И тогда ты бросаешься к ней в объятия и рассказываешь ей все, и мама, взволнованная, проводит рукой по твоей голове и восклицает:
— Ах, мой бедный мальчик! Но успокойся, ты встретишь еще много солдат в своей жизни…
И тогда ты возвращаешься, утешенный, к своим саблям и барабанам.
О матери, отпускайте к нам ваших мальчуганов, мы будем любить их, как братьев, как сыновей; а расставшись с нами они вернутся в ваши объятия еще более любящими и сильными, так как среди солдат они научатся любить такой любовью, которая закаляет душу и сердце.
В доказательство я опишу случай, который произошел несколько лет тому назад в одном из наших полков и о котором мне рассказал мой друг, принимавший в этом деле самое живое участие. Я постараюсь припомнить все подробности и поведу рассказ от собственного имени.
II
В один из последних июльских вечеров 1866 года наша дивизия, выступившая в полдень из Батальи, большого селения на восточных склонах Эуганейских холмов, и направлявшаяся по дороге к Венеции, вошла через ворота Санта Кроче в Падую. Несмотря на то, что многие части уже проследовали через этот город и улицы, по которым мы двигались, были самыми отдаленными от центра и обычно наименее оживленными, население встретило нас замечательно. Этот вечер остался у меня в памяти как прекрасный сон. Я храню о нем неясное воспоминание как о первых словах, которыми в юности обмениваешься с любимой, когда ноги у тебя дрожат, ты чувствуешь, что
Когда мы только еще приближались к Падуе, первому крупному городу Венецианской области [72] , лежавшему на нашем пути, сердце у меня уже начало биться сильнее и мысли стали несколько мешаться. Когда же мы вошли в город и огромная толпа с громкими криками ворвалась в наши ряды, нарушила их, закрутила нас и разбросала в несколько минут во все стороны, так что и следа не осталось от наших стройных колонн, тогда мои глаза совсем затуманились; и не только глаза, но и самые мысли. Помню, как меня много раз крепко обнимали за шею и за талию, как дрожащие пальцы касались моих плеч и рук. Я ощущал на лице поцелуи многих пылающих уст. Только мать может с таким восторгом целовать сына, вернувшегося после долгой разлуки. Я чувствовал прикосновение многих щек, влажных от слез; не раз мне пришлось останавливаться и освобождать свою саблю из рук мальчугана, который вырывал ее у меня, чтобы я повернулся в его сторону и обратил внимание и на его приветствие.
72
До 1866 года Венецианская область принадлежала Австрии.
Некоторое время я шел как деревенский жених, с цветами во всех петлицах, а вокруг меня звучало непрерывное громкое «Эввива!» Да нет, это было не «Эввива!» Это были нечленораздельные крики, прерываемые рыданиями и заглушаемые объятиями; это были стоны, подобные тем, какие вырываются из стесненной груди и стихают, обессиленные страстным порывом восторга. Никогда прежде я не слышал в человеческом голосе таких оттенков, но каждый раз, когда потом вызывал их в памяти, они звучали в моих ушах как выражение счастья, превосходящего человеческие силы.
Одни лица сменялись другими с головокружительной быстротой, и толпа, как волна, увлекала солдат то туда, то сюда, все время, однако, продвигаясь вперед в направлении, по которому шла наша колонна, вступив в город. Над головами бурно колыхались руки, ружья, знамена. Они сходились, порывисто сталкивались и сейчас же опять расходились, следуя движениям жителей и солдат, которые то сливались в объятии, то снова разъединялись. Мальчики цеплялись за полы шинелей и за ножны штыков и ревниво отталкивали друг друга, чтобы поцеловать солдатскую руку. А женщины, молодые и старые, бедные и синьоры, — все вместе хватали и пожимали руки солдат, совали цветы в петлицы их шинелей и участливо расспрашивали, издалека ли они идут, очень ли они устали, протягивали сигары и фрукты, звали к себе пообедать и отдохнуть, искренне огорчаясь отказами и снова повторяя свои приглашения и просьбы.
В толпе я не видел ни одного лица, которое не было бы преображено волнением: расширенные глаза горели, по бледным щекам текли слезы, губы дрожали; и в каждом движении, в каждом крике было что-то судорожное и лихорадочное, что проникало в самое сердце и с головы до ног пронизывало дрожью; много раз хотел я ответить на приветствия, и благословения толпы, но не мог произнести ни слова.
Все дома были украшены флагами, в каждом окне, на каждом балконе теснились люди, давя друг друга; задние стояли на стульях, опираясь руками на плечи передних, и так сильно прижимали их к перилам, что, казалось, прутья впивались им прямо в тело; одни, приветствуя нас, махали платками, другие рукой, третьи бросали цветы; все вытягивали шеи, широко раскрывали рты и непрерывно кричали, как птенцы в гнезде при виде матери.
Мальчики на материнских руках тоже протягивали к нам ручонки и время от времени тоже пытались кричать, но слабые голоса их терялись в оглушительном гуле толпы. На всех перекрестках, на порогах всех мастерских и лавок толпились люди. Я видел, как многие из наших славных рабочих, сунув сигару своему сынишке, указывали ему на кого-нибудь из солдат и подталкивали вперед. Я видел, как многие милые женщины протягивали детей офицерам, чтобы те их поцеловали, как будто эти поцелуи были благословением неба. Я видел, как многие дряхлые старики прижимали к своей груди правую руку солдата и держали ее так крепко, как будто не могли с ней расстаться.