Итальянский след
Шрифт:
Весь инструмент слесаря состоял из одной громадной фомки, сработанной, по всей видимости, из хорошего такого, массивного лома. Один конец ее был изогнут, расплющен и раздвоен, а второй заострен.
– Может, того, лучше болгаркой? – предположил Худолей, на которого фомка в руках слесаря не произвела впечатления.
Слесарь не ответил, даже не оглянулся на эти пустые слова, даже плечом не повел. Просто как бы не услышал.
– Пусть так, – пробормотал Худолей и отступил назад, снимая с себя ответственность за позорище, которое слесарь сам
Участковый тоже не услышал слов Худолея: что с него взять – эксперт. Пафнутьев только руками развел, извини, дорогой, но тут свои правила, свои хозяева. А слесарь тем временем, подойдя к двери, позвонил, на кнопку жал долго, прерывисто. Приложив ухо к клеенчатой поверхности, он вслушивался, не прозвучат ли в квартире шаги, голоса, какие-никакие звуки.
Нет ничего не прозвучало.
Но что-то все-таки слесаря насторожило, может быть, он и сам поначалу не понял, в чем дело, или, поняв, не хотел делиться подозрениями – его пригласили вскрыть квартиру, и больше от него ничего не требовалось. Но полностью скрыть свои подозрения не пожелал.
– У меня дурные предчувствия, – сказал он негромко, как бы между прочим.
– У всех дурные предчувствия, – ответил участковый, не придав словам слесаря никакого значения.
Не медля больше, полагая, видимо, что он произнес все необходимое в таких случаях, слесарь завел раздвоенный конец своей кошмарной фомки за металлический уголок двери и чуть поднажал. Как ни странно, но уголок, из которого и была сварена рама, подался. Послышался сухой шелест осыпающейся штукатурки, на площадку посыпались крошки раствора, а дверь, стальная, непоколебимая, призванная хранить хозяев от всех превратностей судьбы, пошатнулась, выдавая всю ненадежность железной своей сути. А слесарь тем временем завел раздвоенный конец фомки уже в нижней части двери, в полуметре от пола. Результат оказался точно таким же – шорох осыпающейся штукатурки. Уголок рамы легко, даже как-то охотно вышел из паза.
Не прошло и пятнадцати минут, как слесарь, последний раз заведя фомку за какой-то металлический выступ, сдавленно просипел:
– Держите дверь.
И действительно, не подхвати участковый с Худолеем это сооружение, дверь бы с грохотом вывалилась на площадку. В последний момент на подмогу пришел Пафнутьев. Совместными усилиями они прислонили дверь к стене.
Вход в квартиру был открыт.
И только тогда все переглянулись, поняв наконец, что имел в виду слесарь, когда намекал на какие-то свои подозрения, – из квартиры потянуло запахом, от которого хотелось немедленно выбежать на свежий воздух.
– Мне кажется, там немного пахнет, – пробормотал участковый и шагнул в сторону, пропуская вперед Пафнутьева.
Худолей побледнел и тоже отшатнулся от двери, не решаясь войти первым.
– Ну, что ж, придется мне, – пробормотал Пафнутьев, перешагивая порог. Как обычно бывало с ним в таких случаях, он внутренне сжался, каждый шаг давался с трудом – не мог Пафнутьев привыкнуть к зрелищам, которые обычно бывают в
И он шагнул сам.
– Дела, – протянул Пафнутьев озадаченно.
Это первое его слово оказалось единственным.
Обнаженный женский труп лежал на полу у дивана. Смерть, видимо, наступила несколько дней назад, это Пафнутьев определил по многим признакам. Стараясь не всматриваться в подробности, он прошел через комнату, отдернул шторы, распахнул окно. Обернувшись, увидел, что Худолей стоит над трупом в каком-то оцепенении. Подняв голову, он посмотрел на Пафнутьева, молча указывая рукой на лежащий труп.
– Ни фига себе! – сказал участковый почти весело. – Да это же не она, не Юшкова. Хотя кто знает, может, после смерти люди меняются, а? Эксперт, что скажешь?
– Паша, это не Света, – сказал Худолей.
Сильным сквозняком из распахнутого окна в высаженную дверь выдуло трупный запах, и стало можно дышать.
– Ну что ж, – сказал Пафнутьев. – В таком случае приступай к своим обязанностям.
– Не могу, Паша, я же ничего с собой не взял.
– Это плохо, – сказал Пафнутьев невозмутимо. – Так нельзя.
Женщина лежала на паласе кверху лицом, глаза ее были открыты, и это было, наверное, самым жутким во всей квартире. Взгляд мертвой женщины казался осмысленным, живым, но кровавая рана на шее пониже уха не оставляла никаких сомнений.
И самое странное – в мертвой руке женщины был зажат нож, причем держала она его за лезвие. В подарочном исполнении он и сейчас казался нарядным, отполированное лезвие блестело в местах, не залитых кровью.
– Я знаю этот нож, – сказал Худолей. – Пользовался иногда. Но для кухонных надобностей такие ножи не годятся – слишком острые.
– А ты им что делал?
– Колбасу резал, яблоки, хлеб. А здесь, похоже, сонная артерия перерезана.
Участковый диковато смотрел на Худолея, ничего не понимая. В конце концов он, видимо, решил, что Пафнутьев привел с собой подозреваемого и тот сейчас, попросту говоря, колется. Стараясь не привлекать к себе внимания, участковый медленно сдвинулся в сторону, попятился и стал у входа в прихожую, перекрыв возможный путь бегства убийцы. Поймав взгляд слесаря, он кивнул ему: дескать, и ты становись рядом, мало ли чего.
– Ты ее знаешь? – спросил Пафнутьев.
– Не могу сказать твердо… Вроде видел как-то… Я к Свете пришел, а у нее сидела подружка… Может быть, эта самая…
– Тут явные следы борьбы, – Пафнутьев обвел взглядом комнату. На полу валялись осколки разбитой чашки, лежала початая бутылка с остатками вина, опрокинутый стул был отброшен к окну, в зажатой руке убитой женщины был окровавленный лоскут не то платья, не то ночной рубашки. – Твоя Света, – Пафнутьев исподлобья посмотрел на Худолея, – темпераментная девочка?