Итерации Иерихона
Шрифт:
— Скажи Тьернану, что я его жду у Клэнси на Гэйер-стрит! — Она перекрикивала шум. — Завтра в восемь! И чтобы не верил никаким другим сообщениям. Ты понял?
— Да кто вы такая? — заорал я в ответ. — Что это за мадридские тайны?
На долю секунды у нее мелькнула неуверенность, как будто она хотела мне все сказать в этой мешанине бунта, но боялась поверить своей интуиции. Потом она притянула меня к себе и прошептала в самое ухо:
— Рубиновая Ось.
— Рубиновая… что?
— Рубиновая Ось! — повторила она громче и на этот раз — нетерпеливо. Тьернан поймет. Запомните: в восемь у Клэнси. —
И она нырнула в охваченную паникой толпу, исчезнув в ночи так же неожиданно, как и появилась. Я успел заметить прядь седых волос в короткой стрижке под откинувшимся капюшоном.
И женщина исчезла.
Я побежал в другую сторону, пробиваясь сквозь толпу, пока не выбрался с автостоянки. Дальше по боковой аллейке и вниз по насыпи возле высоких бетонных стен Муни. За мной побежали немногие. Большинство сквоттеров остались позади — защищать в безнадежной битве с солдатами ВЧР то немногое, что еще могли назвать домом.
Я оступился и заскользил вниз по раскисшему склону, ослепленный дымом и тьмой, оглохший от шума вертолетов. Приходилось перебираться через упавшие стволы, и ветки хлестали по лицу. У подножия я услышал журчание вздувшейся дренажной канавы и свернул в сторону — я счел, что и так достаточно вымок.
Как я выбрался из района бунта, помню смутно: путь от Муни восстанавливается только фрагментами. Несколько раз плюхнулся мордой. Судорожно хватался за карман — убедиться, что не потерял Джокера, и с облегчением нащупывал малыша на месте. Бегом по Говернмент-роуд вокруг озера, мимо павильона Всемирной выставки 1904 года. Остановился перевести дыхание и в следующую секунду попался в лучи прожекторов броневиков, подходивших с другой стороны и нырнувших с дороги в лес. Слышал, как надо мной кричат обезьяны на деревьях. Рванулся напрямик через палаточный городок на главном пути бывшего муниципального поля для гольфа, слышал, как плачут младенцы, какой-то старик запустил в меня комом грязи…
Потом снова в лесу, карабкаюсь на всех четырех по крутому склону, хватаясь за корни и полусгнившую листву, и дышу, как загнанная лошадь в атавистическом порыве — уйти от опасности.
Не лучший вечер из проведенных мною в опере. Много пения и танцев, конечно, но если говорить об игре артистов — спектакль показался мне несколько сыроватым.
Дальше я помню, что лежу, пытаясь перевести дыхание, на полпути через парк у подножия статуи Людовика XIV — французского монарха, в честь которого был назван город. На бронзе тусклые отблески пламени — догорает палаточный городок вокруг Муни.
С возвышения у памятника мне были видны прожектора окруживших Муни вертолетов, слышны отдаленные выстрелы из полуавтоматического оружия. Здесь, наверху, было противоестественно тихо и безлюдно, будто я переместился по времени и вырвался из царившего поблизости хаоса. Дождь наконец перестал. В рощах на холмах запели обычную ночную симфонию цикады и ночные птицы — их не касалась затеянная внизу военизированная акция.
Каким-то образом в сумасшедшем порыве спастись я попал на вершину холма Арт-Хилл — в высшую точку Форест-парка. Надо мной возвышался на бронзовом жеребце чудовищно увеличенный Король-Солнце, с вызовом поднявший в пустые небеса широкий меч. Эта статуя был символом города куда раньше, чем воздвигли Арку. Каким-то чудом она не пострадала во время землетрясения, и перед лицом вечной храбрости короля я устыдился
А впрочем, я уже привык быть трусом. По крайней мере это для меня не ново. Можете назвать это инстинктом самосохранения — все мы, лицемеры, любим этот термин. Спросите вот у моей жены. Или у сына…
Я огляделся, и мой взгляд упал на огромное полуразрушенное каменное здание Сент-Луисского Музея Искусств. В девяностые годы прошлого столетия его укрепили против землетрясений, и все же здание сильно пострадало. Сейчас его двери были заперты, окна забраны деревянными щитами, а все ценное давно уже вывезли в Чикаго. Над барельефом классического портика, подпертого коринфскими колоннами, были вырублены слова:
ПОСВЯЩЕН ИСКУССТВУ И СВОБОДЕН ДЛЯ ВСЕХ
— Не слабо! — буркнул я себе под нос. — Где бы мне подписаться?
Переведя дыхание, я медленно поднялся на ноги и побрел, пошатываясь, по дорожке вниз с Арт-Хилла, потом на боковую аллею, по которой можно выйти на бульвар Форест-парк.
Пора домой.
3. СРЕДА, 21:36
Насчет свободы? Валяйте, а я послушаю. Я, черт меня побери, готов слушать каждого, только вы уж извините, если я посреди лекции малость засну.
Мокрый, промерзший, грязный и злой на себя, я побрел к выходу из парка на бульвар Форест-парк. Пара «Пираний» и «Хаммеров» меня обогнала, но они были слишком заняты и не стали останавливаться ради одинокого пешехода. На всякий случай я пошел через поле для гольфа у подножия Арт-Хилла, обходя блокпост при выходе на бульвар Линделл. Там стояли два «Хаммера», и мне не захотелось объясняться с солдатами на баррикаде. Конечно, я мог показать удостоверение репортера и начать объяснять, что был здесь по заданию редакции, но так я почти наверняка попал бы на стадион Буша, и уж не для игры в бейсбол. Как бы там ни было, пехтура ВЧР меня не засекла, и я вышел из парка беспрепятственно.
Следующая проблема — попасть на Метролинк. До главных ворот входа с бульвара Форест-парк я дотащился. Станция Метролинка была отсюда в одном квартале, и на дне ее глубокой траншеи народу почти не было, но наверху у входа на лестницу стоял солдат ВЧР с резиновой дубинкой.
Я глянул на часы. Четверть десятого. Делать нечего — не в том я был состоянии, чтобы идти пешком весь обратный путь. Стараясь придать себе вид, не наводивший на мысль о рукопашной схватке с гориллой по колено в болоте, я твердым шагом подошел к турникету, выуживая из кармана брюк проездную карту.
Когда я вышел под свет фонаря, солдат посмотрел на меня изучающе, я ему небрежно кивнул и начал засовывать карту в сканер, как вдруг он шагнул вперед и загородил мне дорогу дубинкой.
— Простите, сэр, — сказал он, — вы знаете, который час?
В прошлые времена я посмотрел бы на часы, ответил «да» и пошел бы дальше, но эти ребята были знамениты отсутствием чувства юмора. У меня в уме промелькнула вереница заранее сплетенных небылиц и вариантов — от прикинуться пьяным до просто изобразить умственно недоразвитого, но ничто не объясняло, почему это я оказался здесь в непотребном виде в такое время. О том, чтобы сказать правду, и речи быть не могло: нормальные пехотинцы ВЧР любили репортеров даже меньше, чем мародеров, а первую поправку можете смазать вазелином и засунуть… вы понимаете.