Итоги № 17 (2012)
Шрифт:
Трудно понять, почему его не любил Горбачев. Валерий Алексеевич однажды вспоминал, как на заседании Политбюро в ответ на замечание генерального секретаря об устройстве атомного реактора сказал: «Тут, Михаил Сергеевич, по-видимому, без пол-литра не разберешься». Потом, конечно, он схватился за голову: в разгар антиалкогольной компании шутка вышла неуместной. Но, конечно, не эта главная причина. Возможно, сыграло роль то, что Легасов, а не Горбачев, по результатам опросов был назван человеком года в 1986-м. Это тоже не добавило ему любви начальства.
— Но и после смерти Легасова вы продолжали исследовать реактор. Зачем это было нужно?
— В свое время саркофаг построили быстро, героически, но условия не позволили сделать его абсолютно безопасным. Случись сильное землетрясение, он мог рухнуть и из него выбилась бы радиоактивная пыль. Сколько? Как далеко бы она разнеслась? Это требовалось понять, а значит, исследовать все помещения реактора. Кроме того, мы все время боялись, что в каком-то месте
— Как появился проект второго «Укрытия»?
— В 1989 году, когда стало ясно, что «Укрытие» далеко не самое прочное здание, академик Беляев и я предложили создать над существующим объектом новую прочную и герметичную оболочку, которая на многие десятилетия изолировала бы радиоактивность от внешней среды. В этом случае можно было, не торопясь, не сжигая людей, разобрать разрушенный блок и захоронить радиоактивные материалы. Увы, денег на это не было. Но когда Альберт Гор в первый раз приехал в Россию в качестве вице-президента США и встретился с Евгением Павловичем, тот рассказал гостю об этой идее. Гор попросил его написать что-то вроде небольшой записки. Особых последствий мы не ожидали, но через некоторое время Велихову позвонили из США и стали спрашивать про «Укрытие». Мне пришлось отправиться в Америку. Понадобилось много усилий, прежде чем Украине удалось создать чернобыльский фонд и получить согласие западных стран передать в него 760 миллионов долларов. Могу сказать, что основную работу по продвижению этого проекта сделали два человека — Юрий Иванович Костенко, бывший тогда министром охраны окружающей среды Украины, и президент Кучма. Удивительно! Как бы за эти годы ни виляла судьба, план по возведению второго саркофага исполняется так, как мы предлагали еще в 1989 году. Мы планировали сначала укрепить конструкцию старого «Укрытия», чтобы было время на строительство нового. Эта первая часть плана уже завершена.
В Чернобыле были люди самых разных специальностей. Многие проблемы решали и решаются мозговыми штурмами — ответы, которые находятся, часто абсолютно нетривиальны. И я числю за собой и своими товарищами моральное обязательство — поднять все сохранившиеся документы, обработать колоссальный чернобыльский архив, который у меня сохранился, и описать все эти методы и интересные исследования. Многое придется восстанавливать по памяти, ведь вести подробные записи тогда было некогда. Мы писали отчеты, справки, акты. Иногда, как я шутил, мелом на оторванной подметке. Часть бумаг потерялась, часть оказалась радиоактивной, их просто уничтожили. Думаю, наш опыт должен пригодиться. Ведь ликвидация последствий большой аварии складывается из многих небольших шагов. И некоторые из них могли бы быть использованы при ликвидации инцидентов на атомных объектах. Он может быть полезным и на Фукусиме, ведь японцы сейчас только в начале длинного пути с поисками и исследованием топлива, пути, который мы уже почти прошли. Если напишем подробную книгу об опыте Чернобыля, сразу же переправим ее в Японию.
— Японцы обращались к вам за консультациями?
— Во многом в их несчастьях виновато то, что у атомной станции частный хозяин. В результате огромная государственная машина не была полностью использована в первые дни аварии. Сейчас специалисты пишут
— Но ведь и в Чернобыле было много ошибок...
— Значит, стоило на них поучиться! Да, ошибки были. Например, чего стоили оптимистические сообщения руководства станции в первые часы после аварии. Они не хотели осознать масштабы случившегося. Чтобы проверить, что реактор действительно разрушен, туда посылали новых и новых людей. И когда сейчас бывшие руководители станции жалуются, что их напрасно осудили, то непонятно, как они могут смотреть в лицо родственникам тех, кого обрекли на смерть. И потом сами им же не верили. Возвращаясь к Фукусиме, могу сказать, что японцы не очень-то учитывали наш опыт. Например, использование роботов. На Фукусиме, в развалинах, в больших радиационных полях, они не работали. А ведь такая же история была и в Чернобыле. У роботов, которые сконструированы так, что их «электронный мозг» находится непосредственно на передвигающейся платформе, в больших полях радиации он начинает отказывать. Чтобы этого избежать, мы конструировали роботов, у которых на платформе были только простые механизмы, а вся электроника отнесена на пульт управления, в безопасное место. Конструкцию платформы заимствовали у создателей лунохода. Робот мог преодолевать препятствия, подниматься по лестницам.
В первые дни, когда положение казалось безвыходным, ликвидаторы приспособили для своих целей обычный игрушечный танк, который управляется тремя кнопками. Удлинили кабель, прикрепили к нему дозиметр, телекамеру, осветитель, и модернизированный танк выполнял работу охотничьей собаки — бежал впереди разведчика, все высматривал и предупреждал об опасности.
— Сейчас, после Фукусимы, можно еще раз проанализировать опыт?
— И Фукусима, и Чернобыль показали: все начинается с системных ошибок. С чего начался Чернобыль? С того, что в свое время создали реактор РБМК-1000. Хороший реактор, но его нужно было исследовать в разных режимах. Во всем мире и у нас тоже делали реакторы другого типа, копили опыт, создавали расчетные программы для моделирования аварий. Это очень дорогое дело, поэтому для РБМК сил хватило на проверку лишь в обычных, допустимых режимах. А в ночь на 26 апреля четвертый блок оказался загнанным в необычный режим. Еще один момент. Прототипом реактора были реакторы, на которых производился плутоний. Они работали много лет, и тяжелых аварий не случалось. Безопасность во многом обеспечивалась высокой квалификацией персонала, от директора до оператора, а в новом министерстве энергетики, куда передали практически все АЭС, не хватало персонала достаточной квалификации. К тому же считалось, что атомные станции ненамного сложнее, чем тепловые. И поскольку атомная энергетика развивалась стремительными темпами, требовалось больше и больше персонала, на станциях оказалось много случайных людей. Это вторая ошибка.
Системные ошибки, правда, совсем другие, произошли и в Японии. Кстати, за год до Фукусимы я предлагал создать специальную лабораторию, которая могла бы «вылавливать» и исправлять ошибки, занимаясь не теми авариями, которые предусматриваются в проекте, а чем-то совсем необычным. И тогда можно было бы, например, поговорить не с энергетиками, а с сейсмологами Японии. Сейчас, после Фукусимы, предложили создать международный центр для оперативной работы при авариях на атомных станциях. Чтобы в работу сразу же могли включиться самые квалифицированные специалисты. Боюсь, эта идея со временем забудется. После Чернобыля тоже было много хороших идей, и о многих, увы, забыли.
— Но о людях-то не забыли? О тех, кто когда-то навалился на беду всем миром?
— К сожалению, много несправедливости. Чернобыльцы ведь самые разные. Одни работали в экстремальных условиях, принесли ощутимую пользу общему делу и довольствуются очень скромной пенсией. О них забыли. А есть примеры, когда люди ухитрялись получить высокую компенсацию за утерянное здоровье, побывав в Чернобыле (не на ЧАЭС!), день, а то и два часа. Одна наша знаменитая певица стала ликвидатором чернобыльской аварии только потому, что дала концерт в Зеленом Мысу — в рекреационной зоне, куда люди, работавшие на реакторе, ездили отдыхать и отсыпаться. К сожалению, мало помнят о тех, кто был там в первые дни после аварии. Например, спасал блок, когда сохранялась опасность, что раскаленное топливо попадет в помещение охлаждающего бассейна и произойдет взрыв. Эти люди вошли в радиоактивную воду и слили ее, чтобы туда не попала лава, уже бушующая наверху. Пока они нашли люки, пока их открывали, ныряли туда. Представляете?
— В наши дни удивительно слышать про такой героизм.
— Знаете, я застал времена, когда люди относились к стране как к своему дому. Помню, мой отец после войны восстанавливал Днепрогэс. Он работал там инженером и взял меня с собой. Как-то я принес ему вечером поесть и вижу: на него наступает женская бригада. Оказывается, женщины, увидев, что уложили мало бетона, хотели остаться работать на ночь. Отец им не разрешал, говорил, что и так все падают с ног, а бабы кричали: «Но это же наше! Мы должны быстрее сделать!» Для них страна была как большой собственный дом, для которого можно подняться ночью и что-то подремонтировать. Много раз я видел такое же отношение к общей беде и в Чернобыле.