Итоги № 50 (2012)
Шрифт:
— А еду узбекскую любишь?
— Обожаю восточные блюда: плов настоящий, лагман, манпар!.. Какое счастье — наесться до чертиков дунганской лапшой! Вообще-то я, конечно, на диете. Но перед искушением поесть восточную еду устоять не могу. Хотя делаю это крайне редко…
А с Питером меня связывает юность. В аспирантуре Ленинградской консерватории, где я защищался по поздним симфониям Густава Малера, моими педагогами были такие мастера, как Сергей Слонимский, Юзеф Кон, я консультировался у Дмитрия Шостаковича… По-своему переломным оказался для меня 1972 год. Именно тогда я стал Журбиным.
— Как так?
— Моя,
Помню, как только я сменил фамилию, у меня словно кандалы упали. И вообще Александр Журбин — это красивое звуковое сочетание, не правда ли?.. Через неделю после того, как я получил новый паспорт, знакомлюсь в Ленинграде с каким-то человеком. Чуть ли не в первый раз в жизни представляюсь: «Александр Журбин, композитор». А он в ответ: «Как же! Знаю, это известное имя…» И сразу после этого меня подняло и понесло.
— И наступила пора «Орфея и Эвридики»… Для молодого поколения советских людей эта рок-опера была прорывом, глотком чистого воздуха.
— После появления рок-оперы Эндрю Ллойда Уэббера «Иисус Христос — суперзвезда», которая стала веховым явлением в легкой музыке, мы все словно прозрели. Какой доходчивый и простой по своей форме шедевр! Ллойд Уэббер моложе меня на три года и начал писать оперу, когда ему исполнилось двадцать. Совсем мальчик! Но то, что он сделал, было написано так ловко, так здорово были скомбинированы классика и современные ритмы, что это не могло не произвести огромного впечатления. Все молодые композиторы России завелись делать рок-оперы. Но мне первому в стране это удалось — не только придумать, написать, но и поставить. Александр Градский говорит всем: «Что там Журбин! Я написал мою рок-оперу «Муха-цокотуха» в 1972 году!..» Может, и написал, но не поставил же! А моя опера стала сенсацией.
— Потом уже появился в «Ленкоме» «Хоакин Мурьета» Алексея Рыбникова.
— Ровно через год после моего «Орфея»!.. Когда мы с поэтом Юрием Димитриным, автором либретто «Орфея и Эвридики», взялись за сочинение этого произведения, была полная уверенность, что его запретят. Ну, дадут нам возможность сыграть два-три раза и прикроют нашу лавочку. Поэтому решили действовать быстро. Режиссером задумали пригласить Марка Розовского, у которого был уже свой театр, правда, студенческий, под названием «Наш дом». Задумали показать Марку, что создали, но у того не было рояля. Выручил молодой тогда, как все мы, Максим Дунаевский. Пошел погулять на пару часов, а меня оставил за своим «станком». Я набросился на рояль и два часа играл и пел в лицах перед Розовским. Марк, взъерошенный, с горящими глазами, возбудился, встал и заявил: «Мужики, это гениально! Я буду это ставить!..» Благо в то время он одновременно ставил в Питере «Историю лошади» у Товстоногова.
— И четвертым «заговорщиком» стал у вас Анатолий Васильев, руководитель популярного ВИА — что расшифровывалось как вокально-инструментальный ансамбль — «Поющие гитары».
— Да. Ему тоже земной поклон. Думаю, «Орфея и Эвридику» чудесным образом не запретили в зародыше прежде всего благодаря потрясающей поддержке Андрея Павловича Петрова.
— Вселенская слава на тебя обрушилась!..
— Шлейф «Орфея и Эвридики» следует за мной по пятам до сих пор. А тогда, как сейчас говорят, в разгар застоя, первое время мне очень хорошо платили. Наверное, власти еще не успели очухаться… Дело в том, что, если в определении жанра произведения присутствует благородное слово «опера», чуть ли не девять процентов дохода от зала отдавалось композитору. Естественно, никто из советских чиновников и предполагать не мог, что мою оперу будут играть по три раза в день, причем на стадионах. И действительно, отчисления, полагавшиеся мне за «Орфея и Эвридику», были огромными. Я, совсем еще мальчишка, получал в месяц по 10—12 тысяч рублей! Тогда это были бешеные деньги. Ни академики, ни даже члены Политбюро ЦК КПСС не получали ничего подобного…
Понятное дело, это вызвало тревогу в компетентных органах. Замминистра культуры СССР был композитор-теоретик Василий Феодосьевич Кухарский, который боролся — и не только в музыке — со всем подряд. Объявил он войну и мне. По его инициативе был издан уникальный, достойный Козьмы Пруткова указ, копия у меня до сих пор хранится: «Оперу «Орфей и Эвридика» оперой не считать». Разве не анекдот? Присвоенный моему творению статус «эстрадного представления со сквозным сюжетом» уменьшил мне авторские сразу в пять раз. В общем, недолго пробыл я миллионщиком.
И тем не менее. Приезжаю в Москву на съезд Союза композиторов, а доброхоты мне передают разговоры в композиторской среде: «Знаете, что этот наглый мальчишка Журбин делает? Скупает все билеты на представления своей оперы, в зале только его друзья сидят…» Бред, да и только! Но, к счастью, не этот негатив задавал тон в Белокаменной по отношению ко мне. Об «Орфее и Эвридике» дало репортаж Центральное телевидение. Меня поддержали журналисты. Поразительно, но факт: спектакль до сих пор играется на сцене санкт-петербургского театра «Рок-опера», и в главной роли по-прежнему Альберт Асадуллин, ни голоса не потерявший, ни даже веса не набравший. Этот спектакль — в Книге рекордов Гиннесса.
— Не говоря уже о том, что ты стал комсомольской звездой… В таковом качестве я тебя и встретил впервые.
— Комсомольские руководители, скажем, Виктор Мишин, Валерий Сухорадо, были ребятами толковыми, держали нос по ветру. Комсомольские вожди сразу вычислили: этот паренек достоин, чтобы с ним работать. Они начали приглашать меня на свои тусовки. Пару раз заказывали песни — не такие, как «Любовь, комсомол и весна», а вполне умеренные, к примеру, про советско-польскую и советско-чехословацкую дружбу. В благодарность меня посылали на фестивали за рубеж, на разные молодежные мероприятия. Мы так с тобой и встретились во Франции, куда я приехал с комсомольцами на праздник молодых французских коммунистов… Честное слово, я никогда не кривил душой, когда писал эти песни. Вспоминаю о моей посткомсомольской юности с большой симпатией.