Иуда
Шрифт:
— Вот, значит, как, — сказал он, когда я наконец закруглил рассказ и устало закрыл глаза. — В то, что ты не Мазепа — верю безоговорочно. Ты сейчас совсем иной речью говорил, не так, как у нас заведено, и не по-малороссийски. Слова некие употребил, значения коих я не ведаю… Тяжело было под Мазепиной личиной ходить?
— Не то слово, — наконец, впервые за долгое время, я почувствовал облегчение. — Сам не рад, что связался, но раз уж так вышло… Словом, Кочубей прав был на его счёт. Предал он тебя, причём, уже давно. Надо будет, я бумаги предъявлю. Да и Карл может много интересного порассказать… Если до Орлика ты уже добрался,
— Раз заговорил о сём, тебе и судьбу тех предателей решать придётся, — сказал Пётр. — Для всех прочих ты — Иван Мазепа… Удивляюсь, что никто тебя за столько времени не раскрыл.
— Ты раскрыл, — я крайне осторожно перевёл дух: дышалось ещё с трудом, с тупой болью. — Карл меня тоже раскрыл. Может, и Василь о чём-то таком догадываться стал… Надо бы с этим заканчивать, так не дают. Попробовал выйти из игры — лекари вытащили.
— Значит, не доиграл, коль не выпускают, — Пётр озвучил то, о чём я почему-то боялся подумать. — Игра… Дёрнул же тебя чёрт влезть куда не просили.
— Считай, что меня наказали за излишнее любопытство и самоуверенность, — ответил я. — Иван Степаныч сейчас злорадствует. Счастлив, что не допускаю его с тобой говорить: знал бы ты, как он тебя боится и ненавидит…
— Более всего подобные особы ненавидят тех, кого предали, — Пётр отмахнулся. — О нём позднее поговорим. Ты рассказал много такого, во что поверить мудрено. Да только по произволению Господнему и не такое могло случиться. С кем бы ты там игры не затевал, а всё едино без воли Его ничего подобного произойти не могло. Оттого и верю тебе, хоть ты и хитрый жук. Надо же — иезуитов вокруг пальца обвести. Мне таковые люди надобны, поправляйся…гетман.
— А что Мазепе уже семь десятков лет и сердце ни к чёрту — это ничего? — усмехнулся я.
— Сколь Господь даст, столько и проживёшь. Заодно и узнаешь, каково подобные игры заканчиваются. И я посмотрю — интересно же.
Когда он ушёл, я испытал двойственное чувство. С одной стороны — да, излил душу, полегчало. По крайней мере, Пётр на моей стороне, пока я буду играть за его команду. Ну, хотя бы теперь я не один, и то хорошо. А с другой стороны — я понял, что чем дальше, тем сильнее врастаю в этот мир, и тем меньше тянет с ним расстаться. Это, как вы догадались, оказалось для меня крайне малоприятным сюрпризом. Я хотел вернуться домой, в свою квартиру, к жене и сыну, к работе, привычному миру. Но именно сейчас осознал, что мир прошлого, в котором я оказался — даже с учётом всех превходящих обстоятельств — становится мне не менее родным.
Это было очень плохо. Вы даже представить себе не можете, насколько.
Глава 24
1
Постепенно выздоравливая — хотя, о полной поправке в условиях медицины восемнадцатого века говорить было нельзя — я снова вникал в дела, от личного участия в которых по причине недуга был временно отстранён. Скоропадского запряг исполнять обязанности генерального писаря на всю катушку: пусть ведёт гетманскую канцелярию и сообщает мне обо всех делах без утайки. А решения уже выносили мы вместе, напрягая извилины обеих голов. Иван Ильич хоть и флюгер, но далеко не дурак: когда стало окончательно ясно, чья взяла, во всей армии, во всём войске гетманском не найдётся
Молодой казак приносил вести разной степени оптимистичности. То обрадовал, что Палий начал формирование Полтавского полка, то заставил крепко призадуматься от новости, что Орлика на кого-то менять собрались. И что переговоры о том ведёт Алексашка. Вот уж кому я в самую последнюю очередь доверил бы такие дела. Интересно, сколько он хапнул при захвате шведской казны? А сколько намерен получить за обмен самого лютого врага своей страны из тех, кто находился в радиусе тысячи вёрст? Шведов пусть меняет, хоть оптом, хоть в розницу, а Орлик — мой. О том я подробно изложил в записке Петру Алексеичу — не афишируя возможную роль Алексашки, но сделав акцент на упоротости Пилипа. Мою писанину понёс лично Дацько, ибо никому другому бы я это не доверил, и на четверть часа я остался в комнате один.
Обмороки меня не преследовали никогда, ни в той жизни, ни в этой. Единственный раз, когда всерьёз вырубило — это случай с инфарктом. Но в этот раз «вынесло» буквально на ровном месте: я словно провалился в тёмный колодец посреди безлунной ночи. И, что характерно, сохранял при этом полное осознание своего «я».
— Нехорошо, Георгий, нехорошо, — я услышал знакомый голос из темноты. — У всякой игры есть правила, а вы их уже в который раз нарушаете… Орлика оставьте в покое, сделайте одолжение.
— Он что, такой же, как и я? — у меня прорезалась мрачная ирония.
— Нет, он местный, но при этом моя фигура.
— Что-то в этом роде я и подозревал. Не игрок?
— Пока нет. Хотя думает, что да.
— А если я не согласен? Если хочу убрать с доски вашу пешку? Вы ведь сами признали меня игроком, значит, такое право у меня есть.
— Есть, — должно быть, мне показалось, но обладатель голоса как будто улыбался. — Так же, как и у меня есть право при помощи своей фигуры убрать кого-то из ваших…действующих лиц. Либо вас самого, раз уж вы внутри игры.
— А почему игрок должен изучать правила со слов оппонента в ходе самой игры? Почему вы не поставили меня в известность ещё до её начала? Где был инструктаж по технике безопасности, ознакомление с правилами? — я не остался в долгу.
Ответом мне было молчание.
— Вот оно что, — я начал догадываться. — Вы были обязаны предупредить меня обо всём до начала, но решили, что и так сойдёт. А это косяк. Арбитр его уже зафиксировал и выписал вам штрафные баллы… Иначе ваша фигура давно бы уже вынесла меня из игры вперёд ногами. Да и правила писаны наверняка не вами. Правильно?
— Вы правы, — тон собеседника сделался каким-то странным — отстранённо-ироничным. — Я сделал большую ошибку, не поставив вас в известность относительно игры и её правил. Понадеялся, что вы смиритесь с ролью фигуры, и всё пройдёт так, как я задумывал. Скорее всего вы бы отказались от участия в игре, и я пошёл бы искать другого кандидата. Менее проницательного.
— Сочувствую, но помочь ничем не могу. Орлика я в петлю пристрою, заслужил.
— Не смейте его трогать, Георгий, — голос сделался предупреждающим. — В противном случае я устрою вам нечто незабываемое… Что скажете, если я убью ваших близких, оставшихся там, и заставлю вас смотреть, как они умирают?