Иуда
Шрифт:
– Нет… Ничего не нарушил Он из Закона нашего…
Пошёл я в Вифанию на гору Елеонскую, чтобы самому видеть Лазаря воскресшего. Встретили меня Марфа и Мария, и брат их Лазарь. От них я услышал, как прозвучали громом слова «Гряди вон!», и вышел Лазарь из гроба, пеленами повитый. И снова, не сдержав слёз, думал я: «Равви! Ты – Сын Божий, Ты – Царь Израилев…»
И остался ждать Его и учеников в Вифании, потому что все они снова отбыли в Ефраим. Оставалась неделя до Пасхи, когда вернулись они из Переи и с великими почестями вошли в Иерусалим. Когда же на другой день пришли в храм, то на дворе язычников, где был большой рынок жертвенных животных, и меновщики меняли любые чужеземные деньги на монеты храма, увидел
Но услышал я шум и, обернувшись, увидел, что опрокинул Он столы меновщиков и столы продающих голубей. И, рассыпав деньги, сделал бич из верёвок и стал гнать животных со двора храма. При этом так говорил о храме:
– …Вы сделали его вертепом разбойников!..
Но когда щёлкнул бич и упал на спины животных, а с опрокинутых столов посыпались со звоном и покатились по мраморному полу монеты, сделалось во дворе храма столпотворение. Меновщики и гуртовщики кричали, и каждый пытался спасти своё имение. И увидел я, что отца моего оттеснили в сторону, а чёрных ягнят обезумевшие животные повлекли к вратам храма.
Отец мой стал метаться, потеряв своих ягнят. И увидел я слёзы в желобах морщин его. Я же малодушно отвернулся и пошёл туда, где слепые и хромые обступили уже Его, ища исцеления. И Он исцелял их.
С того дня не видел я отца моего.
X
На другой день снова пошли в Вифанию. Взойдя же на гору Елеонскую, стал Он скорбеть об Иерусалиме, говоря:
– …Не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено…
И ещё много пророчествовал. Я же дивился: может ли Мессия хотеть гибели города Давидова? И, отойдя от Него, подошёл к обрыву и стал смотреть, как мелкие камешки летели вниз из-под моей сандалии. И, отскакивая от склона горы, ударялись о стволы деревьев и терялись в траве.
Подошёл Иоанн сзади и тихо спросил:
– Не хочешь ли ты прыгнуть, Иуда?
Я же ничего не отвечал ему.
На другой день собрались в Вифании в доме у Симона, которого исцелил Он от проказы. Пришла же Мария, сестра Лазаря воскрешённого, и принесла алавастровый сосуд. И как никто не обратил на неё внимания, встала у Него за спиной, а сосуд держала в руках. Опустившись на колени, разбила шейку сосуда, чтобы никому больше не смог послужить он. И комната прокажённого наполнилась благоуханием, потому что в сосуде принесла Мария нардовое миро – чистое, драгоценное. И все, кто был в комнате, повернулись к Марии. Но она, как бы не видя никого, возлила масло на голову Ему. Точно душу свою простёрла перед Ним и сердце своё бросила к ногам Его. Все же молчали, негодуя на Марию за то, что не хранила в себе своих чувств, и что никто не имел столько любви к Нему. Я же засмеялся громко и сказал:
– Миро нардовое ценится на вес золота, такой сосуд стоит динариев… триста! Можно было бы продать его и раздать деньги нищим.
И некоторые согласились со мной и стали роптать, говоря:
– К чему такие траты?..
Иоанн же, подойдя ко мне, шепнул:
– Вор…
Но Он возразил всем, сказав:
– Оставьте её; она сберегла это на день погребения Моего. Ибо нищих всегда имеете с собою, а меня не всегда…
Но я уже вышел из комнаты, потому что прав был Иоанн: думал я не о нищих, а о том, что триста динариев – это два белых осла. Была же ночь, и темнота разлившаяся укрыла меня. Выйдя из Вифании, расстелил я на земле симлу[6] и, улегшись, стал смотреть, по обыкновению своему, на звёзды. Как вдруг одна звезда сорвалась с неба и покатилась вниз. И тотчас вздохнул филин, расхохоталась гиена, и где-то в селении осёл крикнул трижды. Поднялся я и побежал с горы Елеонской к Иерусалиму. По временам закрывал я глаза и, казалось мне, что лечу в пропасть. И ящик с деньгами, который носил я, подпрыгивал на бегу, и монеты в нём со звоном подпрыгивали, и звон
Вбежал я во двор язычников, куда ворота были открыты до третьей стражи. Обратился к левитам, в чьём попечении были все здания храма, и попросил доложить обо мне первосвященнику, сказав, что знаю я нечто об Иисусе Назарянине. Первосвященником же на тот год был Иосиф, называемый Каиафой. Был он саддукеем. А саддукеи, не веря в воскресение по смерти, верили, что земными благами воздаёт Господь за праведность.
Была ночь, и велели мне ждать во дворе язычников, где третьего дня растерял отец мой ягнят. И в ожидании стал я читать надпись на греческом языке, что висела на решетчатой ограде, разделявшей двор язычников и двор иудеев. Надпись же гласила: «Никому из инородцев не позволяется входить за ограду святилища храма. Кто будет схвачен, сам будет виновен в последующей за этим смерти».
Вернулся слуга и повёл меня в прихоромок, где жили начальники храма. Вышел ко мне Каиафа, следом за ним – тесть его Анна и ещё несколько священников и начальников храма. И страх объял меня, и вместе с ним другое чувство – будто совершаемое мною безгранично.
– Мир тебе, первосвященник, – поклонился я до земли Каиафе, как отец наш Авраам поклонился странникам у дуба Мамврийского.
– Кто ты такой? – спросил он, утирая руки холщёвым полотенцем, языком же высвобождая осколок зелёного лука, оставшийся в зубах.
Поднял я глаза на него, облизнул иссохшие губы и спросил:
– Что вы дадите мне, если я укажу вам время, когда Иисус Назарянин, Которого вы ищите, будет один, и вы сможете взять Его?
Сказал же так не потому, что хотел награду, но потому, что знал: не смогу объяснить первосвященникам, зачем я здесь. Потому и сказал: «Что вы дадите мне». Они же хотели взять Его тайно, потому что боялись, что восстанет за Него народ. И торопились отдать Его римской власти – все знали жестокость и неприязнь к евреям Пилата, пятого прокуратора Иудеи, сменившего Валерия Грата, и не раз уже усмирявшего народ мечом и кнутом. Так было, когда смешал он кровь галилеян, возбуждавших народ к мятежу против идолов, с кровью жертв. Так было, когда захотел Пилат устроить в Иерусалиме водопровод, для чего употребил священный клад, называемый Карван. И было тогда большое возмущение в народе. Пилат же велел бить их кнутами. И многие были забиты тогда, многие же растоптаны.
И вот, переглянулись первосвященники. И потемнели глаза Каиафы, и надломилась бровь.
– Как ты предашь Его? – спросил он.
Но я повторил то, что уже сказал ему:
– Я могу указать вам время, когда Иисус Назарянин, Которого вы ищите, будет один, и вы сможете взять Его.
Кивнул слуге Каиафа, и тот подал мне кошелёк. Я же, не считая монеты, торопился спрятать его.
– Скажешь о том заранее, – были последние слова первосвященника.
Он удалился, и остальные ушли за ним. Поспешил я в Вифанию. В дом Марфы, Марии и Лазаря. И вот, когда выходил я из храма, кошка бросилась мне под ноги, ворон изгадил одежду, ветер швырнул песком в лицо. Пересчитал я монеты, бывшие в кошельке. Ровно тридцать сиклей – цену раба, цену блудницы – отмерили мне первосвященники иудейские.
XI
На другой день сказал Он Петру и Иоанну:
– Приготовьте нам есть пасху…
И пошли в Верхний город в дом Марка, ученика из семидесяти, и там приготовили пасху. Когда возлегли и стали есть, сказал Он:
– Один из вас предаст Меня…
И все, сколько их было в комнате, притихли и стали переглядываться между собой. И страх прошёл между ними, обдав холодным дыханием. Я же не поднимал глаз. Когда по одному стали с робостью спрашивать Его: «Не я ли, Равви?..», и боялись услышать ответ, возвёл я глаза и увидел, что со скорбью смотрит Он на меня. И чтобы не выдать себя перед остальными, спросил и я: