Иудей
Шрифт:
— Тут ещё не все записано, — сказал он. — Многое ещё не внесено. Это только самое главное.
— Так, — сказал тихонько Филет. — Это ты хорошо вздумал, что решил записывать все эти происшествия. Но позволь говорить с тобой откровенно обо всем этом. Господин мой, и тебе, вероятно, известный Иоахим, посылал меня некоторое время тому назад в Иерусалим, чтобы разобраться в его библиотеке. Там совершенно случайно я наткнулся на рассказы мессиан о их умершем — да-да, я знаю: и воскресшем — Мессии. И многое из того, что я от них слышал, я записал — так, для себя: я люблю записывать то, что в жизни наводит меня на размышления. Так вот,
— Хорошо, — мягко улыбнулся Лука. — Спрашивай.
— Вот мой вопрос, — как-то истово, вкладывая в свои слова всего себя, продолжал Филет. — Да, Мессия ваш родился, рос, потом вышел на проповедь; проповедь эта возбудила большую вражду во властях и, в конце концов, его почему-то обвинили в нелепых преступлениях — он никогда царём иудейским себя не называл! — и распяли на кресте по приказанию римского прокуратора. Так?
— Так.
— Но скажи ты мне, ради всего для тебя святого… ну, хотя ради Мессии этого, которого ты так любишь… скажи: зачем же ты в своём рассказе наговорил столько всего о разных чудесах его совершенно ненужных, о его воскресении, о его явлении после смерти и все там такое?!
Лука виновато улыбнулся и просиял своими честными глазами.
— Если ты так прямо спрашиваешь меня, — взволнованно отвечал он, — то с моей стороны было бы грехом не ответить на вопрошение твоё от всей души. Да, ты прав: ничего такого не было. Но… всякий раз, как я пытался рассказывать людям только о том, что действительно было, они совершенно не слушали меня, а когда я все это для них изукрасил, они никак не наслушаются. Они плачут. Недавно, когда во время преследований я прятался — только вы никому не говорите — у Амариллис, жены доброго Галлиона, проконсула Ахайи, я прочитал у одного языческого писателя, Лукреция, хорошее место:
Я поступаю, как врач. Когда горький полынь он ребятам
Маленьким дать пожелает, сперва по краям свою чашу
Сладкою влагой янтарного мёда немного он мажет,
Чтоб услаждением губ их неопытный детский рассудок
Ввесть в заблуждение. Так без труда поглощается ими
Горькая жидкость полыни. И этот обман не вредит им,
Наоборот, ещё более восстанавливает здоровье…
Так же и я поступаю…
— Мажешь край чаши мёдом? — сказал Филет.
— Да, — стыдливо уронил Лука. — Я думаю что Господь не поставит мне этого в вину.
— Лука, милый брат мой, позволь мне от всей души обнять тебя, — вставая, проговорил Филет. — Теперь я в твоего учителя, Мессию, верую много более, чем тогда, когда ты рассказывал мне о его воскресении из мёртвых. Если… — голос его слегка дрогнул, — если это он дал тебе силы на… такую жертву, то, в самом деле, значит, в нем бьёт какой-то источник живой воды для души человеческой!
И он сердечно обнял смущённого, но сияющего Луку. Лука всегда тихо радовался, когда он находил детей, которым край чаши мёдом мазать было не нужно.
— Ну, а теперь второй вопрос, — продолжал взволнованно Филет. — Я слышал, что здесь, в Риме, проповедует главный наставник ваш, Павел… Кстати, где он? Надеюсь, он не попал в число несчастных, которых замучили неизвестно за что на арене?
— Где он, я не знаю, — смутился Лука: ему было тяжело это таинственное исчезновение учителя, он не мог верить, что тот смалодушествовал
— Я говорю, слышал, что он проповедует, — продолжал Филет. — Мало того, у нас в Сицилии, в библиотеке, я недавно нашёл его послание к каким-то римлянам, которое я прочёл с большим интересом и, каюсь, с большим трудом: так запутанно он мыслит и так темно и беспорядочно мысль свою высказывает. Так вот, опять молю тебя, скажи мне по всей правде: там, в Иерусалиме, на месте, собирая все, что было можно, о вашем Мессии, я и следа не нашёл того, о чем пишет в своём послании к римлянам Павел. Что это значит? Как мог он выступать от имени Мессии и говорить вещи, которых Мессия никогда не говорил и которых он никогда не одобрил бы?
Лука потупился.
— Этого и я никак не мог понять, — смущённо сказал он. — Павел начал как будто с того, что там, на берегах озера Галилейского, говорилось, — не совсем так, но приблизительно, — а потом, и очень быстро, он словно обо всем этом совершенно забыл и стал говорить только от себя. Это чрезвычайно смущало меня, настолько, что я даже хотел совсем покинуть учителя, но… не мог. Уж очень иногда был он жалок в этом постоянном озлоблении своём и беспомощности! Он был, по-моему, очень несчастный человек…
Филет долго смотрел на Луку увлажнившимися и добрыми глазами.
— Ах, Лука, Лука! — проговорил он. — Ну, если бы у вашего Мессии все ближайшие ученики были похожи на тебя, то… Я стал как-то перечитывать свои записи о Мессии и думал: вот был человек и ушёл — осталось ли хоть что-нибудь после него? И я увидел, что осталось. Осталось от него, во-первых, то, что он говорил — помнишь, Лука? — народу на горе. Осталась притча его о мытаре и фарисее, которую я часто повторяю про себя, как молитву. А выше всего из того, что осталось, это рассказ о том, как привели к нему блудницу, чтобы побить её перед ним камнями, а он только сказал судьям её: кто без греха, пусть бросит первый камень… И все отошли прочь со стыдом великим… Вот это для меня в нем самое главное.
— Так, — после долгого молчания проговорил Лука, — Верно. Но… — виновато улыбнулся он, — но не только не грешно помазать мёдом край чаши для детей, но и сам я, пожалуй, от мёда этого не откажусь. Ты прости меня, Филет, но мне кривить душой не хочется. Нет, от мёда не отказываюсь и я. Ибо, когда я читаю, как над колыбелью его в звёздной вышине летали хоры ангелов и воспевали песнь: «Слава в вышних Богу, а на земле да будет мир среди людей и благоволение», я плачу от радости… хотя, может быть, этого никогда и не было.
И в самом деле на глазах его выступили слезы…
И долго проговорили они об ушедшем в смерть Мессии, и всем в этот вечер казалось, что он, в самом деле, воскрес — по крайней мере для них, на эти вот тихие, умилённые вечерние часы… Но Миррена чувствовала какую-то странную неудовлетворённость. Не нравилось ей, что вот они спорят как-то, рассуждают — ей было больше любо твёрдое слово старых пресвитеров, которые говорили от имени Господа, которые как будто не знали никаких колебаний и за которыми было так хорошо прятаться от жизни с её загадками. Но радовало её то, что Язон так хорошо говорил о Христе: в этом она видела залог его скорого обращения. И сладкая надежда, что она уже косвенно поспособствовала спасению души любимого человека, смягчала её огорчение, что пока он все-таки только поганый, погибший язычник…