Иван Болотников Кн.2
Шрифт:
— Чьих будешь?
— Из вотчины мы… князя Телятевского.
— Ведаю Андрея Андреевича… Пойдем-ка в избу, накормлю вас.
В избе потчевал да выведывал:
— А муж, поди, к Хлебному двору подайся?
— В бегах он, батюшка, давно в бегах.
— Так-так, женка. Ныне многи от бояр убрели… Звать-то как?
Долго выспрашивал, после же молвил:
— Побудь у меня, женка. Я ж в приказ наведаюсь. Ступай с чадом в светелку. Да смотри, со двора не ходи.
Василиса не ушла: за двором голод лютый.
Ночь.
Сирая избенка. Тускло мерцает огонек
— За что караешь, господи-и-и?
Подле, в скорбном молчании, сидит слобожанин.
На полу, на черной ветхой овчине, лежат два мальца с восковыми лицами. (Бог взял их к себе этой ночью). Тут же, на овчине, умирает еще один малец.
— Ись хочу, тятенька… Ись!
Неутешная слеза скользит по впалой щеке слобожанина. Ему нечем накормить свое дитятко. В избе — шаром покати, последняя горбушка хлеба съедена неделю назад. Были пустые щи, да и те намедни выхлебали. Помрет, помрет дитятко!.. К соседу бежать? Мало проку. У того самого горе в лохмотьях, беда нагишом. И так по всей слободе. Люди мрут от голода и чумы, много мрут. А смерть-лиходейка и не думает отступать, косой валит тяглый посад.
— Ись хочу, тятенька!
Горбится, еще ниже горбится слобожанин. А с лавки страдальческий умоляющий шепот:
— Не сиди. Последыш умирает… Принеси чего-нибудь, господи!
И впрямь, чего сидеть истуканом? Последыш умирает. Любый чадушко. Веселый, синеглазенький чадушко, в коем души не чаял. Надо спасать, спасать!
Рогожу и дубинку в руки — и на двор. На разбой и душегубство. Не он первый. Лютый голодень так за горло схватил, что многих людей на самое жуткое дело послал. Прости, владыка небесный. Любый чадушко помирает. Прости!
Ночь. Черная, глухая, недобрая. Слобожанин крадется по заулку. Спотыкается. Подле грязных, босых ног — мертвец с оскаленным ртом. Слобожанин переступает и крадется дале. К мертвецу подбегают собаки, рвут на куски.
Слобожанин жмется к тыну. Застыл, опасаясь псов; те, насытившись, отбегают к овражку.
Из-за купола церкви выплыл месяц. От избы, через весь заулок, две длинные тени, приглушенные голоса:
— Не пужайсь, дитятко. Вот уж и храм господен… Свечку угоднику.
Слобожанин догоняет и взмахивает дубинкой. Старуха валится наземь, ребятенок вскрикивает. Сверкает нож. Завернув ребятенка в рогожу, слобожанин торопко несет добычу в избу.
Глаза сумасшедшие, отчаянные. Господи, прости! Прости!!!
Старцы-летописцы скрипели гусиными перьями в монастырских кельях:
«Лета 7000 во сто девятом году на сто десятый год бысть глад по всей Российския земли… А людей от гладу мерло по городам и по посадам и по волостям две доли, в треть оставалось…»
«Того же стодесятого году божиим изволением был по всей Русской земле глад велий — ржи четверть купили в три рубли, а ерового хлеба не было никакова, ни овощю, ни меду, мертвых по улицам и по дворам собаки не проедали».
«Много
Глава 7
Мужики-севрюки
В тяжкие, голодные годы, когда лишь в одной Москве умерли сотни тысяч людей [13] , северскую землю заполонил беглый люд. Бежали оратаи и холопы, посадские тяглецы и гулящие люди, монастырские трудники и попы-расстриги, волжские бурлаки и судовые казаки-ярыжки…
13
Иностранец Конрад Буссов, живший на Руси в эти годы, называет 500 тысяч умерших в Москве. По стране же население убавилось на две трети.
Земля северская!
Юго-западная окраина Руси.
«Божья землица!»
Обильна окраина лесами, реками, хлебородными нивами. «Земли наши северские, — горделиво сказывали мужики-севрюки, — по Десне да Сейму. Всего вдоволь: и рыбы, и зверя, и меду, и жита».
Когда-то было на Руси богатейшее Черниговское княжество. Но минули века, и Чернигов, Новгород-Северский, Брянск, Стародуб, Рыльск, Севск, Путивль, Почеп, Моравск влились в Московское царство.
Старинные черносошные оратаи не знали ни бояр, ни поместных дворян: владели землей общиной. Жили сытно и вольно. Хватило благодатной землицы и пришлому люду.
Пришлые мужики, дивясь неслыханным урожаям, довольно говаривали:
— Под Москвой родит сам-два, и то слава богу. А тут впятеро боле. И впрямь божья землица!
Богатели. Держали свиней, овец и коров, имели по пять-шесть лошадей, Цо два-три десятка ульев.
На торги подались. Везли жито, мед, воск, птицу, свинину, баранину… Справно жили мужики-севрюки!
Правда, це обходилось и без напастей: бывало, и ордынцы задорили. Сходились в рати, поганым отпор давали. Народ дюжий, отчаянный. Были среди севрюков и лихие, что по тайному указу царя Ивана Грозного из темниц выпущены. Государь, даруя татям и разбойникам жизнь и волю, молвил: «Пусть идут на южные рубежи и защищают от ворогов».
Ордынцы набегали не так уж и часто: неудобно севрюков воевать. Глухие леса, глубокие реки да овражища, где уж тут разбежаться коннице. Да и города-крепости мощны. Уж лучше зорить тульские да рязанские земли, что более открыты и доступны.
Великие князья долго оставляли севрюков в покое. Лишь оброки собирали; но тягло было мужикам под силу. Деньги и жито не переводились.
Горе мыкать начали при Борисе Годунове. Повелел он в Северской У крайне новые города, засеки да крепостицы возводить. Послал на государеву службу дворян, детей боярских, пушкарей, затинщиков, стрелецких и казачьих голов. «Служилых по прибору» испомещал землей. Землю же отнимал у мужиков.