Иван Болотников Кн.2
Шрифт:
Две недели «рыскал» подьячий по вотчине; заглядывал в каждый двор, совал нос на гумна, в риги и овины, обегал мужичьи полосы, а потом изрек:
— Многонько у тебя бобылей, князь Андрей Андреич.
— Две сотни с тридцатью, — кивнул Телятевский. — Вноси в книги, Малей Томилыч.
— Внести недолго, а вот царю каково?
— Что каково? — насторожился Андрей Андреевич.
— Каково убытки терпеть? Бобылей-то у тебя, князь, и полста душ не наберется.
— Да ты что, Малей Томилыч! У меня все по закону. Да ты глянь в порядные.
— Порядные порядными,
— Земли вдоволь? Да ныне ее паши не выпашешь. Сам же сказывал, что в Московском уезде засевается ныне лишь седьмая часть пашенной земли. Седьмая!
Спорил, доказывал, но Малея в семи ступах не утолчешь. Даже от мзды — диво дивное! — отказался. А отваливал Телятевский куш немалый. Ужель бессребреник? Ужель на Руси есть приказный, кой от мзды открещивается?(
В последний день, когда сидели за малым застольем в саду, подьячий молвил:
— Не откажи в милости, князь. В баньке бы на дорожку попариться.
— Изволь, Малей Томилыч… Парашка! Кличь банщика.
Девка, проходившая с бадейками по саду, остановилась, отвесила поясной поклон.
— Бегу, батюшка.
Подьячий проводил девку пристальным взором. Телятевский то приметил. Баньку сготовили на славу. Не успел Малей Томилыч войти в предбанник, как Телятевский позвал Парашку.
— Ступай в мыльню. Помоги государеву человеку раздеться. Да не будь дурехой, ублажи Малея. Награжу ужо.
Вышел из бани Малей Томилыч умиротворенный, глаза шалые. Отлежался на лавке и пришел с Дозорной книгой к Телятевскому.
— О ста рублях намедни говаривал. Пожалуй, приму сей дар на приказ.
— Сто?! — ахнул Андрей Андреевич. — Ослышался ты, Малей Томилыч. Жаловал вдвое мене.
— Сто, князь, — твердо молвил подьячий. — И вот тебе Дозорная. Пущай твои мужики бобыльствуют.
Раскошелился. Окупятся! Лишь бы мужик сидел в вотчине.
Глава 3
Глад и мор
На нивах поднимались хлеба. Мужики, глядя на густую сочную зелень, радовались.
— Доброе жито тянется, с хлебом будем.
За неделю до Петрова дня [4] резко похолодало: потянул сиверко, небо заволокло низкими серыми тучами. А на святого Петра хлынул проливной дождь; лил день, другой, третий. Посельники забились в избы.
— Эк прорвало! Беда, коль надолго.
Самая пора в луга, мужики ладили косы, но дождь все лил и лил. Страдники завздыхали:
4
Петров день — 27 июня.
— Кабы без сенца не остаться. Скорей бы погодью конец.
Но погодье и не думало униматься: дождь шел уже третью неделю. Мужики вконец затужили:
— Хлеб мокнет. Самое время колосу быть, а жито в зеленях. За что господь наказует, православные?
Молились,
5
Иван Постный — 29 августа.
В избах плач:
— Пропадем, с голоду вымрем. Как зиму зимовать, господи!
Блаженные во Христе вещали:
— То кара божья. Создатель наказует за грехи тяжкие. Быть гладу и мору!
Сковало землю, повалил снег. Народ обуял страх; от мала до велика заспешили в храм.
— Изреки, батюшка, отчего летом мороз ударил? Отчего нивы снегом завалило?
Но батюшка и сам в немалом смятении. Слыхано ли дело, чтоб в жатву зима приходила!
— Все от бога, православные. Молитесь!
Молились рьяно, усердно, но хлеб погиб. А впереди — смурая осень и долгая, голодная зима.
Ринулись на торги. Продавали пряжу, холсты, рогожу, коробья из луба. Но покупали неохотно, пришлось сбывать втридешева. На серебро норовили купить жита, но, дойдя до хлебных лавок, очумело ахали: жито подорожало вдесятеро. Бранились:
— Аль креста на вас нет? Разбой!
Торговцы же отвечали:
— Найди дешевле. Завтра и по такой цене не купишь.
Мужики плевались, отходили от лавок и ехали на новый торг. Но и там хрен редьки не слаще. Скрепя сердце отдавали последние деньжонки и везли в деревеньку одну-две осьмины хлеба. Но то были крохи: в каждой курной избенке ютилось немало ртов. Минует неделя, другая — и вновь загуляет лютый голод.
А хлеб дорожал с каждым днем. Весной цены поднялись в сто раз! Сермяжная Русь уповала на новый урожай, слезно молилась: «Даруй же, господи!» Но господь не даровал: засеянные «зяблым житом» и «морозобитым овсом» крестьянские полосы не взошли.
На Русь обрушился неслыханный голод.
Затуга!
По селу, едва передвигая ноги, тяжело бредет белоголовый старик. Бредет ко храму. Высохшее лицо, трясущиеся руки; посох пляшет в руке. Старик падает близ Семейкиной избы. К умершему подбегает тощий Лохматый кобель, рвет зубами хилое тело. Выходит Семейка, гонит орясиной собаку прочь.
Село таяло от гладу и мору. Скорбь, плачи, брожение.
По селу густой толпой плетутся нищеброды. Серые, изможденные лица, ветхие рубища, тягучие заунывные голоса:
— Подайте, Христа ради-и-и.
— Бог подаст, — с тяжкими вздохами отвечают селяне. — Самим за суму браться в пору.
Как-то Афоня Шмоток снарядился в Москву. Обвешался лаптями «для торгу», шапчонку напялил — и за порог. Добежал до большака — и вспять. Мужиков взбулгачил:
— Мы тут за лесами живем и ничо не ведаем. А на Москве царь народу деньги и хлеб раздает.