Иван Бровкин на целине
Шрифт:
— Ага! — радостно восклицает Барабанов, хлопнув по плечу шофёра. — Молодец Бровкин… Здорово? А?
— Здорово, Сергей Владимирович, — улыбается шофёр и продолжает: — Отдохнули бы немного. Поедемте домой, — и он оборачивается к Барабанову.
Но Барабанов уже успел заснуть крепким сном.
Сделав крутой поворот, машина мчится обратно.
Нигде, до самого горизонта, не видно невспаханного клочка земли — вся равнина чёрным-черна.
А небо… чистое небо, как будто из
А вся степь — черная, жирная, лоснящаяся, — вспаханная от края до края, блестит пластами гладко срезанной земли.
И только в одном месте, как на островке, среди этого чёрного моря вспаханной земли стоят неподвижные тракторы седьмой бригады.
Перед ними, на разостланной жёлтой соломе, лицом кверху, широко раскинув руки, развалились трактористы седьмой бригады. Они спят… спят богатырским сном… Они отдыхают после тяжёлого труда… Отдыхают и тракторы, эти запыленные, облепленные землёй машины, которые трудились долго, много и упорно.
В небе слышны утренние трели жаворонков… Нигде не увидишь столько жаворонков, сколько в Оренбургских степях… И кажется, нигде они так звонко не поют, как здесь…
В степи появляются два человека, направляющиеся к тракторам. Они идут медленно, молча. Это — Барабанов и Бровкин.
Они подходят к спящим трактористам, смотрят на них. Иван устало улыбается.
— Ничего, пусть отдыхают, — шепчет Барабанов и, обняв за плечи Бровкина, усталыми и удовлетворенными глазами человека, который после долгой борьбы закончил трудное дело, оглядывается по сторонам — и всюду перед его взором вспаханная степь…
…Сначала черная земля зелёнеет, словно покрывается мхом, потом всё выше и выше поднимается молодая светло-зелёная пшеница.
И вот вся степь, насколько видит человеческий глаз, одевается в зелёный наряд.
У Коротеева накрыт стол к обеду.
Входит Тимофей Кондратьевич, вытирая полотенцем руки.
Елизавета Никитична вносит дымящуюся кастрюлю с супом и зовёт:
— Любаша! Обедать!
— Сейчас, мама! — слышится голос Любаши.
В окно заглядывает улыбающаяся Евдокия Макаровна.
— Здравствуйте, хозяева!
— Здравствуй, — буркнул в ответ Тимофей Кондратьевич, бросая полотенце. Он косо поглядывает на Евдокию, ожидая от неё каких-нибудь новых козней.
— У меня к тебе дело, председатель.
— По делам я принимаю в правлении, а сейчас, как видишь, обедаю… Приходи через час в правление. — И он усаживается за стол.
— Пообедаешь с нами, Евдокия? — почему-то заискивающе говорит Елизавета Никитична.
— Спасибо, я уже отобедала, — и Евдокия
— Тогда дай хоть другим поесть, — недружелюбно обращается к ней Коротеев.
— Ты же не ушами жуёшь, — с хитрецой говорит Евдокия, присаживаясь к столу. — Ешь — и слушай меня.
— Чего ты хочешь? — и Коротеев, отломив ломоть хлеба, вопросительно смотрит на неё.
— Хочу продать колхозу свой дом.
— Дом продаёшь? Ты что, Евдокия, рехнулась? — вмешивается Елизавета Никитична.
— Деньги мне нужны.
— Зачем тебе деньги?
— На дорогу — к сыну еду, в Оренбургскую область.
— Деньги я дам, — тихо говорит Коротеев. — Поезжай посмотри, как он там живёт и возвращайся.
— Нет, я дом хочу продать, — настаивает на своём Евдокия.
— А где же ты жить будешь? — спрашивает Елизавета Никитична.
— В совхозе «Молодёжном». Ваня пишет, двухэтажный дом построил… (Евдокия явно преувеличивает — это даже написано на её лице) собственный! И корову завёл и птицу всякую… А кому же этим заниматься, как не родной матери?..
В своей комнате за дверьми стоит взволнованная Любаша и прислушивается к разговору Евдокии Макаровны с её родными.
— А разве твой сынок возвращаться не собирается? — сердито спрашивает Коротеев.
— А зачем ему возвращаться? — вздохнув, отвечает Евдокия. — Кого он здесь оставил, кроме родной матери? Все его забыли…
— Нет! — категорически заявляет Коротеев. — Колхозу твой дом не нужен.
— Как это не нужен?
— Вот так, не нужен!
— Ты что? — злорадно улыбается Евдокия. — Не хочешь, чтоб мы уезжали?
— Кто это «мы»?
— Я с Ваней.
Коротеев хотел было выругаться, но, посмотрев на жену и бросив взгляд в сторону комнаты дочери, только кашлянул.
— Знаешь что? Поезжай-ка ты… ко всем чертям! И чтоб я больше не слыхал о твоём доме. А дом твой — не дом, а курятник. Если ты, да ещё с сыном впридачу оба бедные, можем заплатить вам как за курятник.
Евдокия, рассвирепев, с такой силой ударила кулаком об стол, что разливная ложка соскочила с кастрюли, упала в тарелку Коротеева и обдала его горячим супом.
Коротеев вскочил на ноги и неистово закричал:
— Держите меня — иначе я буду государственным преступником!
— Ты что, с ума сошел? — напала на него жена.
— Это мой-то дом — курятник? У кого курятник? — всё больше распаляется Евдокия. — Это у меня курятник? Вы слышите? Слышишь, Любаша? — и она врывается в комнату Любаши.
Любаша, прижавшись к стене, дрожит как осиновый лист. Каждое слово — ей как нож в сердце; неужели Ваня для неё потерян навсегда?