Иван-да-марья
Шрифт:
А уже все они смотрели на нас и на Киру. Веселая, полная вызова и задора, она передала мне васильки.
— Ну, что же, — сказала тогда пожилая баба, поглядев на своих и протягивая ей серп, — вот он, возьми.
Кира, оставив нас, под смех и замечания взялась помогать, и мои опасения, что у Киры не получится, сменились удивлением. Зоя просто остолбенела, и крестьянки, сначала сделав передышку, смотрели, делая замечания. И мы слышали:
— Смотри-ка, — говорила одна, — правильно захватывает.
— Ну и ну.
— Ай да барышня.
— Вот
Она, захватывая стебли, подрезала их серпом, клала, потом быстро скрутила свясло и перевязала свяслом сноп. Брат, улыбаясь, смотрел на Киру, он любил быстроту, легкость и во всяком деле сноровку, и он, как потом нам сказал, вначале боявшийся за нее, теперь с удовольствием смотрел, до чего она быстро и ладно жнет. Хороша она была, когда разошлась, чувствовалось, как все ее тело во время работы развеселилось, а две бабы помоложе взялись рядом с нею жать. Мы ею любовались.
— Кира неожиданная, — повторяла сестра, — что я тебе говорила, ты еще не знаешь ее.
— А ты что же не помогаешь? — спросила тут одна из баб Зою. — Вот, бери-ка мой серп.
— А я не умею, — растерянно ответила Зоя, смутилась и растерялась как еще никогда.
— Вот так поработаешь недели две, — говорила баба брату, — ржи накланяешься, и во сне-то потом от солнца да от соломы рябит в глазах, на второй день и не разогнуться.
Кира связала пять снопов, придавив коленом, опоясала скрученным свяслом и оторвалась от работы совершенно счастливая. Распрямившись и отдав бабе серп, она стояла вся раскрытая, свободная, большеротая, как сестра потом говорила, ну, совершенная прелесть и радость, и, откинув волосы знакомым движением — тыльной стороной руки, посмотрела на нас.
Я опять пожалел, что она не надела малороссийского платья. Я хотел, чтобы брат ее увидел с кораллами — такой, какой я увидел ее тогда у крыльца. Казалось, она могла тут с бабами так и остаться и с ними все поле дожать. И надо было видеть, какой радостью блеснули ее глаза, когда они ее похвалили.
— Ну, спасибо, вот и я передохнула, — сказала баба, — а то ведь за утро умаялась.
Тут из-за кустов вывернулась босая девчонка в едва доходящем до колен выгоревшем розовом платье, которая, как оказалось, пряталась за нами и все видела.
— Ах, это ты! — воскликнула Кира и бросилась к ней, а та отбежала.
— Я, — она застеснялась.
— Чего же ты тогда в бору испугалась? Иди-ка сюда.
— Да не бойся, — сказали бабы, но она ускользнула, вырвалась и отбежала в сторону.
— Совсем дикая, — сказала Зоя.
— Как зовут-то тебя?
— Манька.
— Как нам до хутора добраться? — спросил брат крайнюю женщину.
— Вот тут идет дорожка на хутор к деду, да ее засеяли.
— Дедушка Герасим-то жив?
— Слава Богу, жив, все со своими животинками возится. А вы и его знаете?
— Бывал у него.
— Манька вас доведет. Манька, да куда она запропастилась.
— За меня прячется.
— Манька, ты им дорогу покажи.
Она
— Спасибо, барышня, что нам помогла.
Девчонка быстренько повела нас на хутор, все время оглядываясь на Киру, а та не переставала задавать вопросы:
— А ты чья?
— Савельева. Ишь ты, сколько набрала цветов.
И вот так, крутясь и вертясь, вприпрыжку, она вела нас, все оглядываясь на Киру и убегая от нее, когда та хотела ее поймать, а отбежав, останавливалась, глядя на нас, задорная, босая, со смеющимися глазами.
Маша сказала:
— Вот он, дедкин хутор.
Перед хутором, где начинались кусты при дороге и посаженные молодые липы, оставив нас, она убежала вперед.
— Ты куда, Маша? — спросила Зоя.
Да только мы ее и видели, она, бросив нас, унеслась, а когда мы подошли к изгороди, то нас уже встретил простоволосый, худенький, в тяжелой льняной рубахе с подбоем на груди и плечах и в таких же портках, босой, обстриженный клоками и похожий на подростка старик.
— Здравствуй, дедушка Герасим, — сказал ему брат.
— Здравствуйте, други мои, здравствуйте, ваше благородие, гости дорогие, — кланяясь, ответил брату старик.
Около деда, взяв его за рукав, девчонка незаметно толкала его и что-то шептала.
«Дедка», — говорила ему Маша.
Глаза его весело смотрели на брата и на нас из-под легоньких бровей.
— А где жница-то наша, та умница? — спросил тут он, видно, все уже узнав от девчонки. — Где же та барышня, что бабам моим жать на полосе помогла?
— Дедка, — сказала тут Маша, указав на Киру глазами.
— Как звать-то ее?
— Кира, — подсказала Маша.
— А ну-ка, Кира, покажись, какая ты есть. Откуда же ты, донюшка моя, такая?
— Я, дедушка, дальняя.
— Мы учимся вместе. Это моя самая большая подруга, — сказала Зоя, — Кира у нас это лето гостит.
— Да где же ты жать рожь по-бабьи и прясло перевивать научилась?
— Девчонкой я каждое лето у бабушки на хуторе гостила, на Днепре.
— Ай ты, — удивленно сказал дед, — мы здесь таких дальних еще и не видели.
Кира была обрадована такой встречей и смущена, и щеки ее разгорелись, видно было, что жар ей трудно унять, а Маша, затаив дыхание, ловила каждое ее слово, следила за каждым ее движением, а когда та протянула к ней руку, быстро спряталась за деда.
Дед нас повел в сад, к вкопанному в землю столу. Брата как старшего усадил за стол, и начались хлопоты. Кира с Зоей пошли в огород за огурцами, захватив ведерко, нащипали огурцов с теплых гряд и отправились их мыть у колодца.
— Ну, Феденька, пойдем со мной, я вот вам сот наломаю, — и он дал мне дымарь, и мешок мне надел на голову с сеткой, сплетенной из конского волоса, и повел меня туда, где на деревянных подпорах лежали у него серые колоды, а другие — стояли. Дед ломал соты и складывал их в обливную чашку, которую держал я. Брат, сняв фуражку, отдыхал. Дед принес сточенный нож, хлеб и сказал: