Иван Федоров
Шрифт:
— Может, и не вы те книги продавали, — сказал он тогда, — да нелишне и вам помнить, сколь от каждой ошибки вреда и смущения происходить может. Вот и размыслите и прочим писцам передайте, чтоб впредь с работой не торопились, за деньгой не гнались, а помышляли о доброй славе и спасении души!
Мастера кланялись. Макарий обратил внимание на самого молодого из них: коренастого, с тонким, живым лицом, умными голубыми глазами.
— Чей такой?
— Мой, мой сын, владыка! — торопливо ответил, кланяясь, старый, давно известный
— Учишь или сам пишет уже?
— Сам, владыка, сам! Вот дозволь тебе Евангелие, сыном переписанное, поднести…
Макарий раскрыл поданную книгу. Полюбовался крупным, четким полууставом, сделанными «покоем» заставками, искусно украшенными цветами и травами.
— Рисовал тоже он?
— Он, он, владыка.
— Горазд… Как звать тебя, раб божий?
Зардевшийся молодой писец баском отозвался:
— Иваном…
— Экий глас!.. А что, петь столь же горазд, как писать да рисовать?
— То не мне судить, владыка.
— Скромность — украшение христианина. А ну, возгласи-ка, Иване, святую славу!
Молодой писец петь умел. Макарий посоветовал Федору женить сына: такого молодца в дьяконы рукоположить можно!
Макарий уже собирался отпускать писцов, когда заметил, что Иван порывается молвить что-то, и выжидательно поднял брови.
— Не робей, раб божий, слушаю.
— Прости меня, грешного, владыка, если что не так молвлю, — выступив вперед, сдерживая басок, начал молодой писец. — Вот давеча ты про ошибки книжные помянул. Куда как прав ты! Возьмешься за иным списывать — одно начертано. К другому заглянешь — иное. Вот и помыслил я…
Писец волновался. Он перевел дыхание.
— Помыслил я, владыка, что неладное мы творим. Не так бы надо!
— Как же?
— Опять же прости меня за дерзость. Но вот сколь годов слышу уже, что у латинян, и в немецких землях, и во фряжских давно ручное письмо оставлено. Книги там печатно творят, вроде бы обронно режут, как для тиснения на булате…
— То наущение дьявольское! — тонко воскликнул один из писцов. — Писание книг — душе во спасение! А печатание — ересь!
Молодой писец скосил глаза на длиннобородого крикуна, потянулся к Макарию.
— Дозволь досказать, владыка!.. Латинян, еретиков не хуже других ненавижу. Да ведь мало книг у нас и плохи! А с одних бы досок, иереями правленных, сколь напечатать могли! И скоро и без ошибок!
— Где про латинские книги слыхал? — осторожно, ровным голосом спросил Макарий.
— Многие купцы заезжие сказывали. Те же немцы. Шведы.
— Знакомство с ними водишь?
— На кой они мне, владыка? Да и им какая во мне корысть? А у наших гостей встречал иных, похвалялись…
— И книги латинские видал?
— Видал, владыка.
— И чел?
— Наша вера единственно правильная. Зачем мне латынь? Не учился их письму поганому и знать не хочу. Ничего не читал, владыка.
— Так, так… Зачем
— Обидно мне, владыка, что еретикам такое открыто, чего мы, поборники веры истинной, не знаем и не умеем!
— Сам, сам еретик! — взвизгнул крикливый писец.
— Помолчи! — свел брови Макарий. — Не по чину разумен!
Писец осекся и вытаращил глаза.
— Продолжай! — обратился к Ивану Макарий. — К чему речь вел?
— И еще я слышал, владыка. В Вильне, у литовцев, нашей православной веры человек, Георгий, печатал будто бы книги с греческих списков истинных, и по-нашему.
— Тот Георгий, по прозванию Скарина, латынью с толку был сбит. И православное имя на поганое сменил. Франциском назывался.
— Того я не ведал, владыка. Коли он таков, пес с ним… Нет, я того не ведал…
Макарий опустил веки, помолчал.
— Пробовал ли печатать книги? — наконец спросил он молодого писца. — Говори прямо.
— Нет, владыка. Не пробовал. Вот хотел тебя попытать, гоже ли сие нам. Твоего совета жду.
Макарий уже не помнил точно, как ответил тогда молодому писцу. Сказал только, что о печатных книгах мысль надо покамест оставить, что не ему, грешному, судить, хорошо ли будет их вводить, что дело с печатными книгами собору святых отцов ведать надлежит…
Вот таких, как Иван Федоров, и надобно назвать в Москву. Умны, пытливы, безропотны в послушании будут, а книжным трудам прилежа, от скверны житейской уберегутся.
Но не быть ни книгам, ни покою, пока нетверда великокняжеская власть, пока шатки алтари…
Макарий слез с постели, подошел к киоту, опустился на холодный пол голыми коленями и вознес молитву ко вседержителю, чтобы хранил великого князя, чтобы посрамил его врагов и врагов церкви.
ГЛАВА II
Свадьбу младшего сына Ивана в доме новгородского писца Федора играли поздней осенью.
Октябрь с первых дней стоял ясный, холодный. Земля по утрам позванивала. Свадебные телеги из посада, от женихова дома, в кожевенную слободу, к дому невесты, скакали со стуком и грохотом. Перевязанные через плечо поверх шуб полотенцами дружки, стоя в передках, чудом удерживались на ногах — так подкидывало на каждом комке затвердевшей грязи.
Иван с отцом ждали невесту в своей церкви Иоанна Богослова. Федор небольно радовался. Когда приступил год назад к Ивану после беседы с архиепископом, нынешним митрополитом, сын уперся, чтоб засылали сватов к Ирине, дочери многодетного попа Кондрата из захудалого прихода. Федор и грозил и уговаривал, убеждая, что бедная невеста — добро из дому вон, но Иван про других девок и слышать не хотел. Сказал, как отрубил: