Иван Федоров
Шрифт:
Но поддайся он слабости, уступи себе, так и потянется — сегодня листов не допечатал, завтра, послезавтра… А время не ждет. Зла в мире не убавляется. Горя не стало меньше. По-прежнему народ не читает книг — так они дороги, редки и непонятны, и оттого плутает во тьме, не зная верного пути ко всеобщему счастью. Ты же мог людям помочь, да пренебрег долгом своим.
И каждое утро Иван Федоров шел знакомым путем из Зарядья на Никольскую.
Пусть вечером ломило все тело. Пусть болела голова. Но каждый день к отпечатанным листам прибавлялись двадцать — двадцать
Первая, доселе невиданной красоты книга, русская книга, должна была скоро явиться всему миру.
Иван Федоров не считал великой и непомерной цену, которую платил за нее.
Он радовался своему труду.
И в марте семь тысяч семьдесят второго года все листы Апостола были отпечатаны и переплетены.
Напечатал Федоров свой Апостол так, как задумал. Заменил все непонятные слова русскими, сделал нужные дополнения, иные из которых сочинил сам, чтобы раскрыть смысл и соблюсти дух книги, искоренял древнюю форму написания слов.
На что идет, понимал. И на последних листах напечатал свое послесловие. Рассказал, как шли поиски печатного мастерства, как долго готовилась сия книга, и чтобы не возникало ни у кого сомнений, кто решился на такой труд, назвал себя и Петра Тимофеева делателями книги.
Под конец же написал, что будет рад и впредь трудиться над печатными книгами, если будет на то воля божья…
Божья воля…
Взяв в руки приготовленный для царя Ивана Васильевича том — тяжелую, переплетенную в алый сафьян, с медными уголками и застежками книгу, — Иван Федоров долго задумчиво смотрел на нее…
— Ты что? — спросил Петр Тимофеев.
— Так… — тихо ответил Федоров. — Так… Ничего…
Печатники хотели сами снести книги царю, но в Разрядном приказе им ответили, что обойдутся без мастеров.
— Ступайте к себе и занимайтесь, чем велено! — сказал Федорову какой-то новый дьяк. — Нечего тут…
— Вот и отблагодарили, — усмехнулся Петр Тимофеев, когда они возвращались из Кремля. — Щедро…
— Не для дьяка сего, для народа православного трудились! — хмуро возразил Федоров. — Для бога! От него и награду жду!
Петр Тимофеев вздохнул и смолчал, как всегда.
Ползают по Москве зловещие слухи, а то, что творится, страшнее самих слухов. Напуганные казнями, бояре и служилые люди царя клевещут друг на друга, а запутавшись, бегут прочь из Руси, кто в Литву, кто в Польшу. Не удерживают беглецов и поручные записи, даваемые за них царю родней и близкими. Не удерживает страх потерять землю и все имущество, не удерживает мысль, что за тебя поплатятся поручители… Лишь бы голова цела осталась! Поручители авось выкрутятся, землишку и у Сигизмунда получить можно, а новой башки никто на плечи не приставит!
Бегут, бегут людишки! В Кракове и Вильне по этому случаю ликование, паны охрабрились, опять поход на Русь замышляют. Известно к сему, что и хан Девлет-Гирей в Крыму зашевелился…
— Вот оно, начинается! — угрюмо говорил Федорову Михаил Твердохлебов. — Воевод распугали, народишко
— Михаил, негоже толкуешь!
— Полно те!.. Или по себе не чувствуешь, как царь-то заботлив?
— Царь, может, и не ведает, что дьяки бумаги не дают!
— Э, простота! «Не ведает»! Все он ведает! Это, милый, для дураков сказочка, будто малые людишки от сильного правду скрывают! Скажи, не хочет царь правды знать, тут я тебе поверю. А этак…
В словах Михаила Федоров угадывал правду. И это пугало больше, чем пьянство царя, чем слухи о его издевательствах над молодой царицей, даже больше, чем боярские казни…
Апостол развозили по государству. Появление его наделало шуму. В Москве кто бранился, кто радовался. Иные близкие боярству попы поносили Федорова, называли печатников еретиками. Совершили-де угодное дьяволу: отошли от древних рукописных книг, поклонились латине, исказили слово божье, проклятые! Иисус Христос у них ровно посадский мужик глаголет. Вон, к примеру, Савла наставляет: «против рожна не переть»! Где, когда слыхано подобное?.. Простое же духовенство хвалило книгу за понятность. Из далеких монастырей и скитов приезжали в штанбу монахи, просили продать книгу. Приезжие не рисковали появляться на Никольской, поджидали Федорова в его избе, просьбы свои передавали шепотом.
— Говори громко! Чего ты? — сказал Федоров одному монаху.
Тот затряс руками.
— Храни господь! Наказал игумен не подвести тебя!..
— Да книга-то в государевой печатне делана!
— Все, все понимаем! Да боимся, ополчатся корыстолюбцы…
Федоров был обеспокоен… Видно, никто не верил, что его новшества получат одобрение у митрополита и у царя.
Тревожило также, что из Александровой слободы ничего не слышно было об Апостоле. Понравилась ли книга царю или не понравилась? Чего ждать? Похвалы или кары?
Пуще же всего огорчало, что по-прежнему плохо с бумагой, что никого не беспокоит безделье печатных мастеров.
В ожидании каких-нибудь перемен, все равно уж, дурных или хороших, Федоров собрал печатников, объявил, что станут готовить к печати Евангелие и Псалтырь. Засадил всех за работу над заставками и шрифтами, а сам взялся за подготовку текстов.
Снова сходились на Никольской, резали доски и металл, спорили над рисунками, сверяли свои и иноземные книги, но как Федоров ни старался оживить работу, видел: нет в людях недавнего огня, да и самому иной раз мерещилось, будто все невзаправду делается.
Шел декабрь, трескучий, стылый. Начинали и кончали работу при свечах. В последний день месяца Василий Никифоров припозднился и в палату вбежал запыхавшийся, испуганным…
— Вы чего тут сидите? Али не знаете ничего?
— Что? Что такое?
— Государь Иван Васильевич с Москвы съехал!
— Как съехал! Куда съехал?
— Неведомо! Сейчас только… Вышел из Успенского собора опосля литургии, поклонился всем, сказал: «Покидаю вас! Худ я вам, знать! Живите сами!» — Сел в возок и поехал…