Иван Грозный
Шрифт:
— Царь! — переступил наконец неуверенно с ноги на ногу Годунов. — Лихо на украйнах.
— Про то яз и сказываю тебе.
— А токмо, преславной, тако прикидываю яз неразумным умишком своим: противу ливонцев у нас одна сабля, противу ляхов да Литвы, государь, другая.
Он загнул два пальца и снова задумчиво наморщил лоб.
— Коликим ещё саблям счёт поведёшь? — теряя терпение, процедил сквозь зубы Грозный.
— Ещё, преславной, противу казаков вострая сабля потребна. Не спрокинулись бы те казаки для могутства твоего помехою сильнее татарской!
Грозный презрительно сплюнул и растёр ногою плевок.
— Вот
Не смея противоречить, Борис подобострастно склонился:
— Велики сила и слава твоя, мой государь! Скрутит опришнина людишек разбойных.
И, словно про себя, вздохнул печально:
— Бегут смерды множеством на Жигули, на Чёрный Яр да в Дикое поле, в запорожские степи.
Грозный испытующе поглядел на советника. Вкрадчивые слова, в которых переплетались и лесть, и горькие истины, вызывали смутное беспокойство и не сулили ничего доброго.
— Ежели б не погиб под Вейссенштейном в бою холоп мой верный Малюта [206] , прибрал бы он к рукам и казаков и протчих крамольников! Ужотко почмутили б при нём!
При воспоминании о Скуратове Иоанн слезливо заморгал и набожно перекрестился.
Годунов грохнулся на колени и сейчас же поднялся.
— Токмо, государь, яз разумею: негоже Гирея новою саблею жаловать.
Царь оживился.
— Верно, Борис! Мудро умишком ворочаешь!
И твёрдым голосом:
206
Ежели б не погиб… в бою холоп мой верный Малюта… — Слова эти Иван IV произносит накануне сожжения Москвы крымским ханом Девлет-Гиреем, то есть до 21 мая 1571 г, Малюта же погиб в 1573 г.
— Немедля спошли гонцов к Воротынскому. Дескать, волит царь тако сказывать Девлет-Гирею: ныне противу нас одна сабля — Крым; а тогда — Казань будет вторая сабля, Астрахань — третья, ногаи — четвёртая!
Как-то среди ночи к царю в опочивальню ворвался Евстафий.
— Тула горит, государь!
Александровскую слободу пробудили полошные колоколы.
Грозный перво-наперво приказал вывезти из слободы драгоценности. Для удобства работные люди разобрали церковь святой Евдокии, в подземельях которой хранилось вывезенное из Новагорода добро.
Игумен Ростовского монастыря на коленях подполз к царю, суетившемуся подле кованых сундуков.
— Обрели, преславной, мнихи в святых писаньях глагол откровения…
— Прочь, долговязая мымра! — злобно затрясся Иоанн, сбитый со счёта, и, смешав сливяные косточки, толкнул ногою дьяка.
— Сызнов клади!
Игумен отполз на брюхе за кучу щебня а притаился.
Когда колымаги были нагружены, Грозный, всё ещё хмурясь, поискал глазами по сторонам.
Следивший за каждым его движением монах высунул голову из-под прикрытия.
Царь нетерпеливо шагнул к щебню.
— Како ещё откровение?
Игумен стал на четвереньки и вобрал голову в плечи.
— Было,
— Доподлинно ли?
— Доподлинно, государь.
И, вскочив, монах торжественно протянул руку в ростовскую сторону.
— Доподлинно, государь, во едином месте будешь ты невредим и здрав — в нашем монастыре.
Вера в слова игумена несколько успокоила перепуганного царя. Не вдаваясь в рассуждения, он приказал везти всё добро своё на Ростов и в ту же ночь сам уехал туда же с детьми и опричниной.
По дороге Грозный вёл с монахом непрерывные беседы о слове Божием, о деяниях и подвигах отцов церкви и, уже подъезжая к монастырю, невзначай будто спросил:
— А не было ли откровения Ананию, коликой положен вклад за спасение от некрещёных?
Монах скрыл лицо в своей бороде, чтобы не выдать хитрой усмешки.
— Про то не слыхивал, государь. Да об чём толковать? Сам ведаешь — всякое даяние благо и всяк дар совершён.
Но Иоанн потребовал назвать точную сумму и, жадно растопырив руки, как будто хотел грудью защитить своё добро, приготовился к торгу.
Под натиском разгулявшихся орд смятенно бежали русские рати. Только Воротынский ещё кое-как держался под Серпуховом, в Гуляй-городе [207] . Войско валилось от голода. Все пути к продовольственным участкам были отрезаны. В кошу же не осталось ни крошки хлеба.
207
Гуляй-город — передвижная крепость.
Скрепя сердце князь разрешил убивать коней на прокорм воинов.
Однажды лазутчики привели в лагерь двух полоненных татар.
— Долго ли простоит крымской царь? — спросили одного из полоненных.
Татарин удивлённо развёл руками.
— Меня спрашиваете, меньшого, а Дивей-мурзу [208] , господина моего, бросили в яму и не пытаете.
Узнав о высоком происхождении второго полоняника, сам воевода решил чинить опрос.
— Ты ли Дивей-мурза? — огорошил татарина князь. Полоняник замялся, что-то обдумал и неожиданно гордо ударил себя в грудь кулаком.
208
Дивей-мурза — один из представителей татарского княжеского рода.
— Я! — И, сплюнув через плечо, оскалил крепкие зубы. — Но я мурза невеликий! Есть сильнее меня — крымской хан! С ним поборитесь-ка, русийские необрезанные кгауры!
Воевода подал знак стрельцам. Мурзу связали и за дерзость избили нагайками.
— Будешь ли сказывать?! — кипел возмущённый спокойствием татарина воевода. — Развяжешь свой нечистый язык?!
— А ты не вели холопям соромить меня — мурзу! — высокомерно огрызнулся избиваемый, стараясь ни единой чёрточкой лица не выдать страданий.