Иван Грозный
Шрифт:
Тихо сидит себе старичок за столом, жуёт, черпает расписной ложкой из дымящейся чашки перед ним, щурится, улыбается, поглядывает из-под густых, уже тронутых сединой бровей на дебелую попадью свою, и красавицу невестку, и на сына-молодца, ссутулившего над столом могучие свои плечи, и на слуг своих добрых — на старую ключницу, на девушек сенных, на работников своих усердных, сидящих за тем же столом, но пониже хозяев, на дальнем конце его.
Тихо, неспешно журчит его покойная речь, и столь же тихо, не торопясь отвечают ему его домашние. Мерцает малая лампадка перед киотом, горит, потрескивает свеча на поставце, оплывая воском, неслышно скользят и ломаются тени по стенам от двух молчаливых помощниц поварихи, подающих к столу. Всё чинно,
Но это был именно он, протопоп Благовещенского собора Сильвестр, спаситель царя и царёвой родни — человек, не убоявшийся мятежной толпы московской и один на один остановивший её, вооружась лишь верою своею кроткой во Христа и всеконечное милосердие его. А теперь опять установились на Москве покой и тишина, и кончились волнения, и опять он был у себя, в кругу ближних своих, вдали от шума жизни, от буйных человеческих страстей.
Любил поп дом свой, любил домочадцев своих! Любил он хозяйство своё обширное, и порядок в дому, и достаток в многочисленных амбарах и клетях на своём подворье, и скотину всякую, и работы и ремесло домашние, и чистоту в доме и на дворе, и сад свой цветущий, яблоневый, и лица вокруг себя приветливые, довольные жизнью, и песни девичьи, и смех безмятежный, и почёт от соседей своих, чтивших его за мудрость не только в делах Божественных, но и земных.
А не любил поп пуще всего безделья, и лжи, и всяческого небрежения и непорядка в жизни. А ещё не любил он дурости людской, непонимания выгоды своей ни здесь, на грешной земле, ни там, в жизни вечной. Зачем кровь? Зачем резня, обман, мучительство, воровство, когда никому они не дают ничего, кроме всеконечного убытка — убытка по всем статьям? Ибо, по вековым законам мира, за каждым таким богопротивным делом идёт неминуемая и скорая расплата, и даже не там, за пределами земными, а ещё и здесь, в жизни нашей быстротекущей... Соблазнил жену ближнего — сын твой возлюбленный ни с того ни с сего вдруг сгорел в одночасье в лихорадке; Ограбил вчера соседа, отнял у него имение — завтра сам нежданно-негаданно получил в спину себе нож разбойничий либо стрелу татарскую. Над нищим, над убогим надсмеялся, в подаянии ему отказал — так что же ты тогда в затылке-то чешешь: отчего бы это, дескать, амбар твой сгорел, либо скотина у тебя на дворе пала, либо колодец твой вдруг высох до дна, а ты его и выкопал-то, кажись, всего лишь вчера?
И нет никаких исключений из этого Закона жизни ни для кого — ни для простых смертных, ни для царей. Как ни вертись человек, как ни исхитряйся, как ни пытайся обвести судьбу свою вкруг пальца, а ни одно твоё неправедное дело не останется без ответа. И воистину ты, и только ты, и есть кузнец своего счастья! Всё в мире поровну, всё взвешено на весах Судии того Недремлющего: от доброго дела прибыток, и от худого убыток, и в этом и есть вся наша жизнь. И если качнутся вдруг Его весы не в ту вроде бы сторону, не по заслугам твоим — не обольщайся, человече! Оглянуться не успеешь, как всё опять встанет на свои места: праведному — по правде его, а неправедному — по неправде его. И Закон этот незыблем, как сама земная твердь, только людям в суете их и вечном мелькании по жизни всё недосуг это понять.
«Мне отмщение, и Аз воздам...» Воздаст! Непременно воздаст Господь — и рабу, и господину его, и последнему пастуху, и самому прегордому царю. Только как и когда воздаст — этого никому из смертных не дано знать. И мера воздаяния у Него своя, и о ней нам тоже ничего не дано знать. Кто решится сказать: минута тяжкого страдания не равна жизни целой в довольстве и избытке? Кто знает, о чём думает, что вспоминает человек на смертном одре и в какую меру мерит он жизнь свою в свой последний час? А может быть, этот час и есть то мгновение, когда во всём выравниваются весы жизни человеческой, если почему-либо не выровнял их Господь ещё прежде, ещё до наступления его?
Давно живёт поп Сильвестр на свете. Многое видели его уже начавшие выцветать
Но если глухо сердце их, если нет в нём жалости и сострадания к ближнему, то хоть выгоду-то свою должен понимать человек? Простую, понятную, ощутимую — выгоду себе, дому своему, своей семье? Трудись, веди себя достойно, щади ближнего своего, не делай ему ничего, чего не желаешь себе — и благо ти будет, и будешь ты угоден Богу, и наполнятся до краёв закрома и житницы твои. Чего, казалось бы, проще? Ан нет! Не тут-то было. Дурость человеческая пределов не знает — ни внизу, ни наверху, и родилась она не с нами, и умрёт она, конечно же, тоже не при нас.
Но разве это причина для совестливого человека, чтобы впадать в отчаяние, чтобы махнуть на всё рукой и отстраниться от всего? Дескать, катись оно всё, как катится, не с нас всё началось, не нами оно и кончится: ничего нельзя, мол, в этой жизни изменить, не оскверни лишь себя, человек, остальное же всё оставь Богу. А все усилия добрых царей, все слова вдохновенных пророков и проповедников — то лишь бисер, брошенный под ноги свиньям, глас вопиющего в пустыне, где нет ни зверя, ни птицы, ни человека, кто бы ответил ему. Нет, православные, не так устроена жизнь! Коли бы так, то не надо и жить тогда никому на земле. Не стоило бы тогда жить, а благом была бы одна лишь смерть. Послал Бог на землю человека, чтобы трудиться на ней и украшать её, и должен всякий человек — что наверху, что внизу — подчиниться воле Его, и трудиться, и украшать свою жизнь, и жизнь близких своих, и жизнь всего православного народа христианского. А всё, что мешает тому, устранять и выметать отовсюду вон...
Должен! Одно это слово заключает в себе всю Истину. Человек должен! И этот долг и есть его жизнь.
Немало жил поп Сильвестр на свете. Многое понял он, до многого дошёл и сердцем, и разумом своим. Но от дней своих младенческих и до самых до седых волос двух вещей не мог он никак понять вокруг себя. Почему повсюду такая грязь, почему такое убожество, и бестолковщина, и непорядок в домах и хозяйствах и у чёрных людей, и у больших? Почему люди не хотят жить как люди? А другое — почему они все так ненавидят друг друга, почему они тратят столько сил на вражду между собой? Когда кругом такое множество ещё не сделанных дел — не построенных домов, невспаханных земель, не посаженных садов, когда рядом с ними столько ещё горя, и боли, и нужды, и слёз?
Всю жизнь думал над этим поп, и не раз он убеждался, что и грязь, и нищета вокруг, и всеобщая вражда — это всё одно и то же. Одна и та же это болезнь, и лечить её надо одними и теми же средствами. Какими? А всё теми же! И других и не выдумал никто: выгодой, милосердием, кротостью, щедростью, уступчивостью, снисхождением к страстям и заблуждениям людским. И ещё — словом сердечным, обращённым к тому доброму, что лежит на дне в душе каждого человека. Ино, твёрдо верил поп, «всяк добру ревнует», — всякий человек в душе своей склонен к добру, и откликается он прежде всего на добро, а не на кнут.