Иван Грозный
Шрифт:
Ночь прошла, а к утру государыне царице стало лучше. Но хотя и на сей раз отступила болезнь её, много нового для себя узнала Москва на следующий день! Без совета с думою, по внезапному великого государя указу, были посланы князь Андрей Курбский и боярин Михайло Морозов в Ливонию, в войска — князь в большие воеводы, а боярин по пушечному и пищальному делу, коего дела был он великий знаток и в казанскую осаду за то почётом и громкой славою себя покрыл. А князю Горбатому-Шуйскому вышло повеление ехать не мешкая в Казань, где опять волновалась луговая черемиса [69] , а царские люди, в который раз нарушив изменным обычаем крестное целование,
69
…волновалась луговая черемиса... — Черемисы (старое наименование марийцев) делятся на луговых (восточных) и горных.
И была Избранная Рада — и нет eё! Остались от прежних советчиков царских возле него только поп благовещенский Сильвестр да постельничий Алексей Адашев. Но и малому ребёнку было теперь ясно, что отныне и их дни тоже сочтены.
Ещё служил поп службы в Благовещенье, а только невесть откуда появился новый пудовый замок на дверях собора, и ключи от того замка были уже у духовника царского Андрея, а не у него. Ещё низко кланялась попу, едва завидя его, стража дворцовая, но уже бывало, что и целыми днями сидел он на своей скамеечке в углу в верхних покоях царских, ловя на себе насмешливые взгляды ближних государевых слуг и дожидаясь, пока вызовут, да никто его не звал.
Ещё, как и прежде, принимал канцлер российский Адашев иноземных послов и гонцов с вестями, и челобитные на государево имя в Челобитной избе разбирал, и Степенную книгу о деяниях великих князей и царей московских по велению царя с усердием и великим прилежанием писал. Но уже не он, а другие, мимо него, докладывали большие и малые государские дела в думе. А бывало и так, что и на сами сидения думные его теперь забывали звать, оправдываясь потом, что-де искали его повсюду, искали, да не нашли.
Всё чаще просиживал теперь благовещенский поп в одиночестве у себя, в комнатёночке своей, ночи напролёт без сна. Но не читал он ничего, не писал, а лишь смотрел прямо перед собой в слюдяное окошечко, в ночную тьму, да изредка вздыхал, снимая пальцами нагар с медленно оплывающей свечи.
Пусто стало в доме его! Жена его год назад умерла горячкою, почти что в одночасье, едва лишь успев проститься с ним да благословить его до новой встречи там, в Небесах, в жизни вечной. А сыну Анфиму доверил государь место дьяка в Смоленске да вдобавок ещё и торговать ему милостиво разрешил, и теперь и сын и красавица невестка, и внуки его малые все были там.
О многом передумал в эти ночи благовещенский протопоп, беспрестанно вопрошая совесть свою и ища ответа на сомнения, что всё ещё мучили его. В чём долг его ныне по Бозе и перед людьми, пред душами их, страждущими и алчущими Света, их же доверил блюсти ему Господь? Он проиграл — это было очевидно и для него, и для других. Но что он должен делать теперь? Бороться, сопротивляться, использовать всё ещё немалую силу свою, чтобы попытаться оттолкнуть царя от нового, страшного его окружения, что ввергло и его, самодержца российского, и державу его в погибель? Или смириться и махнуть на всё рукой?
«Неповинен я, Господи, ни в нынешних бедах Русской земли, ни в грядущих несчастиях её! — шептал протопоп. — И не на мне эта кровь, что опять полилась в ней рекой... Я пытался, Господи! Я делал, что мог. Но
Бороться? Исход этой борьбы заранее известен: в лучшем случае чаша с ядом или кинжал под сердце где-нибудь в глухом московском переулке, а в худшем — плаха и топор. И не надо обольщаться: зная нравы московских властителей, жизнь ему теперь отмерена хорошо если в месяцах, а то, может быть, уже и в днях... Пойти на крест? По собственной воле? Дескать, Господь наш претерпел муки смертные ради людей на кресте, а ты, служитель церкви Его, пастырь и сберегатель душ человеческих? Что же ты?.. «Я? А что я? — тосковал поп. — Кто хоть один на всех необъятных просторах российских услышит мой жалкий стон, когда голова моя скатится с плахи на помост? Кто хоть на миг задумается: за что, ради какой такой смертной нужды подставил я её под топор? Никто не услышит, никто не задумается! Лишь усмехнётся какой прохожий человек кривою усмешкою да сплюнет под ноги себе: дескать, ещё одним блаженным дураком на свете стало меньше, чего его жалеть? И меньше всех жалеть и думать о том будет царь...»
Ах, видит, видит он, смиренный служитель церкви Христовой, всю глубину той бездны, что разверзлась ныне пред народом русским и его царём! Проиграет царь эту безумную войну. Не выдержит он борьбы на две стороны — против всей силы, всей науки европейской и против диких крымских орд. И будет злобствовать царь, и будет винить он во всём нерадивый и непослушный свой народ. И чем больше будут утраты и поражения его, тем злее и яростнее будет тот зверь, что с малолетства живёт в его сердце и лишь ждёт часа своего, чтобы вырваться на волю и броситься на людей. И будет кровь, и будут казни великие на Руси! И изойдёт кровавыми слезами русский человек, и растерзают беспомощную и беззащитную державу Российскую враги её на куски... Видит, видит всё это поп! Видит, но не дано ему силы всё это остановить.
«Господи! Царю Небесный! — молился протопоп. — Прости меня, как простил Ты в милосердии Своём про куратора Иудеи римлянина Понтия Пилата. Неповинен был он ни в жизни, ни в смерти Спасителя, а повинен был лишь в том, что был он слабый человек, как и любой из нас... Не мне, убогому, остановить гибель державы Российской. И не мне спасти царя её от когтей дьяволовых... Что я могу, Господи? И зачем нужна Тебе моя без времени смерть? Позволь мне уйти от греха и затвориться от мира сего безумного! Может, молитва моя смиренная к Тебе будет больше угодна Небу, чем все смешные и жалкие попытки мои изменить что-либо здесь, на земле. Ибо воистину, Господи, стал я уже смешон сам себе, возомнив в гордыне своей, что могу я изменить людей... Не дано мне знать промысел Твой Вседержитель! И, наверное, сам того не сознавая, пошёл я, жалкий безумец, против воли Твоей. Ужасаюсь я, Господи, столь великого греха и молю Тебя: позволь мне уйти от мира и не быть у Тебя на пути...»
Кончилась зима. Сошёл снег на улицах, вспух и почернел уже просевший кое-где лёд на Москве-реке, а потом с гулом и грохотом сдвинулся с места и пошёл к Каспию, унося прочь на себе весь хлам и мусор зимы. Стали подсыхать лужи и грязь на дорогах, прошла Пасха, на яблонях в усадьбах и садах московских распустился первый цвет... А Сильвестр всё колебался, всё вздыхал, не решаясь идти к царю и просить, чтобы отпустил он его, венценосец державный, с миром в монастырь.
А когда, уже в мае, наконец решился поп, то, к вящему удивлению своему встретил не упрёки, не гнев, а лишь отсутствующий взгляд царя да равнодушный кивок головы.