Иван — холопский воевода
Шрифт:
Смеркалось, когда стрельцы приблизились к деревенской околице. Решили заглянуть сперва в крайнюю избу, разузнать, к кому зайти, чтобы не терять времени попусту.
На стук их в двери появился крестьянин. Увидев перед собой двух краснокафтанников [6] , испуганно отпрянул.
— Здорово, хозяин! — Стрельцы шагнули в сени. — Чего как от нечистой силы пятишься? Мы тебе худа не сделаем.
— Не ждал никого об эту пору, — отвечал хозяин, а сам все посматривал за спины вошедших: не появится ли еще кто. Выглянул за дверь — ни души. — Погодь-те, — сказал он. —
6
Красные кафтаны — форма в одном из стрелецких приказов (полков).
Изба была тесной. За большим столом сидело человек десять.
— Эй, ребята, — сказал один из них, рябой, с орлиным носом, — гляньте, каких гостей хозяин привел.
Громкий говор стих, и все уставились на Фому и Пахома.
Сняв шапки, стрельцы перекрестились на икону:
— Хлеб да соль!
— Подвиньтесь. — Рябой кивнул своим, затем обратился к стрельцам: — Куда, молодцы, путь держите и откуда?
— Мы, вишь, люди князя Басманова, — охотно заговорил Фома, — а идем с войском Хлопка бить.
— И велико ли войско ваше?
— Конных тысячи две будет, и пеших, почитай… — Договорить он не успел, потому что Пахом ткнул его локтем в бок и повел глазами в угол, где были сложены сабли и кистени.
«Никак тоже люди военные, — подумал Фома, и вдруг его аж в пот бросило: — Уж не разбойники ли?» В ту же минуту сидевшие рядом на лавке люди выхватили у них из ножен сабли. Пахом рванулся было, но трое повисли у него на плечах.
— Связать их! — скомандовал рябой.
Стрельцов тут же скрутили веревками.
— Может, так сподручнее про войско говорить, а? — с издевкой спросил рябой.
Пленники молчали.
— Добро. — Он отцепил у них ножны. — Хотят с Хлопком повстречаться — поможем. Там языки-то им развяжут.
…Через два дня на передовой отряд Басманова, оторвавшийся от войска, неожиданно напали мятежники. В первых рядах был атаман Хлопко.
— Государь, войско холопье разбито. Хлопко, а с ним до ста бунтарей закованы в цепи, — доложили царю.
— Слава богу, — сказал Годунов. — Пусть Басманов придет: хочу его видеть.
— Он убит, государь.
— Басманов? — помрачнел Борис.
— Да, государь. Пулей убит.
— А говорили, у холопов топоры да рогатины.
— У них и пушки имелись, государь. Битва была долгой. Они окружили наш передовой отряд. Поди никого бы не осталось, не поспей войско вовремя.
— Привести заводчика всех бед — Хлопка.
— Неможно, государь. Не гневайся. Изранен весь.
— Повесить вора на площади, — велел царь. — Да поспешайте, пока не издох.
Воеводу Ивана Басманова похоронили с почестями в Троице-Сергиевом монастыре.
Фома и Пахом остались в живых. После допроса атаман велел их отпустить. Но в войско они не вернулись — посчитали, забьют их там, как изменников. Решили стрельцы уйти в донские степи.
Нелегкий предстоял им путь. Уж кто-кто, а служилые хорошо знали приказ властей: «Не велено никого на Дон пропущать и с Дону казака никакова пущать не велено». Москва посылала отряды против донцов, приказывала ставить заслоны, пойманных же сажать по тюрьмам или казнить.
Лжедмитрий
Пока
А тут и новое лихо для царя приспело: пошел слух, будто жив царевич Димитрий и готовится согнать Годунова с престола, а в Угличе-то, мол, убит не царевич, а кто-то другой.
Злодея-самозванца было велено поймать и доставить. Но кто он такой? Откуда взялся?
Годунову донесли, будто царевичем Димитрием назвал себя бывший инок Гришка Отрепьев родом из обедневших галицких дворян. Обитал он в Чудовом монастыре Московского Кремля. Хорошо знал грамоту, и одно время патриарх Иов брал его к себе для книжного письма. Как-то, напившись вина, похвалялся Гришка монахам, что, мол, будет он в Москве царем. Хотели схватить Отрепьева за такие речи. Но его и след простыл. Объявился через год в Речи Посполитой, и уже не под своим именем, а как царевич Димитрий, наследник московского престола.
Хитро «признался» в том бывший монах: вроде бы во время болезни. Звал он в беспамятстве отца своего — Ивана Васильевича: «Спаси, отче, Москву от погибели, от незаконного царя Годунова. А меня, твоего сына Димитрия, хотел он зарезать. Да спасся я божей волею. А матушку мою в монастырь упрятали. Один я как перст. И никто не знает, что жив я. Только бог все видит да ты, царь Московский, Иван Васильевич».
Не все гладко шло поначалу у Отрепьева в чужой стране. Немало поскитался он по монастырям, служил у разных панов. Но не падал духом, от своей цели не отступался. Попытался связаться не только с влиятельными поляками, но с запорожским казачеством. Весной 1603 года подался в Сечь, которая в то время клокотала от волнений. Казаки закупали оружие, привлекали холопов и беглых мужиков в свое войско. Здесь собиралась та армия, что позже двинется с самозванцем на Москву. Самозванец всем сулил волю и деньги, на Дон послал казакам свое знамя с черным орлом на красном фоне…
Вернувшись из Сечи, Отрепьев попал в город Брачин к видному польскому князю Адаму Вишневецкому. Именно здесь и произошло «признание».
«Царевич он или нет — кому ведомо? — размышлял князь. — Скорее все-таки самозванец. Но пользу нам это принести может. Пусть король Сигизмунд решает, как быть».
Знал Вишневецкий и о неладах Годунова с боярами, и о волненьях крестьянских, и о смутах московских: самая пора царем поставить нужного, своего человека.
А пока князь велел прибрать покои для «царевича Димитрия», а слугам повиноваться ему с поклонами.
Получив донесение от Вишневецкого, король Сигизмунд III потребовал выяснить подробности. И князь записал исповедь самозванца, что спас-де его в Угличе воспитатель, который загодя узнал о готовящемся покушении. Он подменил царевича другим мальчиком. Того-то якобы и зарезали.
Когда князь спросил, зачем царевич надел рясу, Отрепьев путано ответил, что воспитатель вверил его на попечение некой дворянской семье. Там он содержался в доме до кончины верного друга. Тот перед смертью посоветовал: дабы избежать погибели, нужно сменить мирское имя, постричься в монахи и жить в обители…