Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая)

Язвицкий Валерий Иоильевич

— Изволь, государь, погляди! — сказал почтительно дед Калекин.

Иван Васильевич подошел к ним, снял с носилок крицу, подержал ее в руках и, кладя опять на носилки, сказал:

— Пуда три будет!

Калекин переглянулся с сыновьями и воскликнул:

— Ну и вельми же ты дородный мужик! Одарил тобя Господь силой. Пойдем топерь домницу смотреть…

— А ты, старина, когда мы в Ям приедем, своди мя к государевым сборщикам, токмо не проговорись, что яз государь московский. И парни твои пусть язык за зубами доржат.

— Пошто,

государь, им язык-то распускать. К тому не приучены, — ответил дед Калекин.

В это время в дверях избы на взвозе показалась старуха и крикнула, прикрывая глаза рукой:

— Отец! Вишь, солнце-то уж где? И стол давно собран, полдничать идите…

— Сейчас придем. С дорогим гостем придем. Ты там медку получше достань, а мы еще домницу поглядим…

— А кто гость-то? — спросила бабка.

— Дорогой гость, баю. За столом узнаешь! — ответил Калекин.

Глава 2

Против папы и цесаря

Прибыв в Ям по воде, Калекин с Иваном Васильевичем направились прямо к лавке государева скупщика Александра Окладникова, родом из Мезени. Это был высокий и жилистый чернобородый мужик без единой сединки в волосах. В его лавке собралось уж много мужиков-доменщиков, и они о чем-то недовольно галдели. Окладников стоял молча и глядел на них исподлобья и вдруг резко сказал:

— Вот вы галдите, будто каждого из вас я изобидел…

— Изобидел, что и говорить, изобидел! — крикнул кто-то из мужиков.

— Того же в разум не берете, — продолжал Окладников, — что дело-то мое государево. Надоть же мне и государев оброк полностью собрать…

— …и собя не забыть, — выкрикнул другой мужик.

Окладников досадливо усмехнулся и буркнул:

— Лопата! А из вас когда кто о собе забывает? Не о том я баю, трудное мое дело-то! Мне и с оброка малую толику сощипнуть не грех, да и с вас некую мзду взять надо. Конечно, без особой обиды. Сие вельми трудно! Не к рукам всякому-то. Тут, други мои, помозговать много надоть, да и меру твердо знать. Иной-то и собе и другим напортит, токмо у него добра и выйдет.

— Истинно, Афанасьич! — согласился старик Калекин. — Добра все хотят, да не все его содеять-то могут. Ты же вот сам живешь и другим жить даешь, а что до прибытка, так ведь токмо дурак человек деньги не в свою, а в чужую мошну класть будет.

Эти слова вызвали смешки среди мужиков.

— Верно! Не бывает таких дураков, — сказал кто-то из них.

— Что ж, — поддержал его другой. — Афанасьич-то, конечно, в чужую мошну не положит, но и из чужой тащить без меры не станет. И воопче никого зорить не будет. Правильный мужик. И с умом.

— Оно, конечно, с умом, коли и с нас тянет и с государева оброка щиплет, — ехидно вставил третий мужик.

Окладников поспешил возразить говорившим:

— Я, чай, не приказчик от Ганзы немецкой, а свой, руськой. И каждого знаю, как живет, какое у кого хозяйство,

какие семьи. Я все нужды ваши знаю, а потому сверх вашей силы ничего и не оторву. Немцы же, опричь товара, ни о чем не разумеют и силы вашей не берегут, а что сорвал, то и ладно. Ничего на развод не оставят. Особливо ежели за пиво берут! Немцы вас поят, а пьяных-то стригут, как овец, да так стригут, что шерсть и через год не отрастет снова. Вот так и ходите полуголые до другого года.

— Верно, Афанасьич! — со смехом крикнул кто-то из мужиков. — Стригут, сукины дети! До самой кожи стригут, словно бреют.

— Истинно! — важно сказал Калекин. — Немец-то разорит, закабалит, а потом за долги-то девку аль парубка возьмет. С большой лихвой возьмет, а сверх того от хозяйства пару рабочих рук отымет.

— Немцу-то наплевать, чужую землю зорит! — продолжал Окладников. — Я же и государеву и вашу пользу берегу. Потом, ежели хозяйства под корень подрезать, то некому будет и одной даже крицы выплавить. Государь же наш ведь против супостатов постоянное войско завел, и ему немало пушек да пищалей надобно. Пушечный двор ведь в Москве построил. Сохи да топоры и наши никольско-толдомские кузнецы с грехом пополам скуют, сколь нужно, а пушек-то, опричь Москвы, негде изделать.

— Умен и хитер ты, Афанасьич, — заметил старик Калекин. — Все правильно не токмо баишь, но и творишь. Не как по другим погостам чинят государевы сборщики.

— В товарах-то у него обману нет, — добавил высокий чернобородый мужик, — не обмерит, не обвесит, и все добротно, а ценой обидит…

— Не зря Бог-то его в купцы выводит, — с усмешкой сказал Калекин.

Великий князь поманил к себе старика и сказал ему тихо:

— Открой, Василич, тайно Афанасьичу-то, кто яз есмь. Скажи: днесь с тобой к нему в избу придем. Ждет пусть.

Великий князь пришел к Окладникову поздно вечером, когда в далекой Москве слуги обычно огонь вздувают: зажигают уж в горницах свечи, а в подклетях — лучину. Здесь же, в городе Ям, солнце только начинало чуть склоняться к пучине бескрайнего Варяжского моря, а по земле от каждой точки, от каждого прутика тянулись слабые, едва заметные зеленоватые тени. Время приближалось к полуночи. Комары, злея, звеня и поблескивая на солнце, тучами толклись над скотиной и даже над людьми, на которых были надеты смазанные дегтем сетки.

Окладников без шапки встретил государя у взвоза своей избы.

— Будь здрав, государь мой! — сказал он вполголоса, низко кланяясь. — Вишь, как у нас в сетках все тут ходят. Нонешно лето гнусу всякого, мошкары, комара и овода столь, что и в досельные времена николи не было.

— Верно, Лександра, всю шею мне и руки искусали.

Окладников быстро снял с себя сетку и почтительно молвил:

— Дозволь, государь, я тобе свою сетку надену. Токмо и руки-то под сетку спрячь.

Иван Васильевич рассмеялся и шутливо сказал: