Иван Калита

Тумасов Борис Евгеньевич

Но город, пощажённый Батыем, великий и славный, всё так же стоял, красуяся красою несказанною, и таковым, в тьмочисленном кипении и кишении своём, предстал взору московского боярина Мины в вечернем багреце заходящего дня, что алым облаком одел красный дворец Константина и розово-жёлтыми светами лёг на величавую громаду ростовского Успенского собора.

Московляне въезжали попарно в Переяславские ворота города, и те, кто не был тут никогда, изумлённо озирались на непривычное им многолюдство и хоромную тесноту городских улиц. Проминовали торг и собор. Скоро княжой двор наполнился ржаньем коней, гомоном и лязгом оружия. Мину с дружиною ждали. На поварне булькали котлы с варевом, у коновязей

высились горы свезённого с пригородных слобод останнего сена, слуги, захлопотанные, бегали от поварни к теремам. Ратные, узнавая своих среди Васильевых кметей, громко переговаривали, делились новостями. Шумной толпою, толкаясь, набивались в челядню, к огненным щам, к варёному мясу и каше. Пока творилась обычная суета, пока накормленных ратников разводили по клетям, повалушам и горницам княжого двора, Мина только лишь успел перемолвить с Кочевою слова два. Но вот стих гомон, сторожа, бряцая саблями, разошлась по своим местам, улеглись спать ратные, и наконец оба московских воеводы уселись друг против друга за столом в особной горнице. И тоже - как не перекусить с дороги!
– молча отдали дань и щам, и печёному кабану с яблоками, и пирогам, и каше с изюмом, нарочито изготовленной для жданного гостя… После чего Кочева кивком отослал слуг, сам налил кисловатого мёду в две чары и, глаза в глаза, глянул сурово в мохнатое лицо Мины. Тот рыгнул сыто, откачнул на лавке, взъерошил и без того разлатую бороду, на невысказанные Кочевою немые слова отозвался ворчливо:

–  Слыхал! Мирволишь ты им, Титыч!

Кочева, супясь, набычил толстую шею, засопел было - негоже Мине с ним, Кочевою, на равных-то! А - и не возразишь, сам ждал! Сдержал себя. Отмолвил понуро:

–  У мыта, у пятна и тамги, у всех переволоков лодейных - наши люди. На заставах, всюду, мои ратны, а толку - чуть! Эко, словно бы и товару не везут во град! Аверкий ихний всему причина, не даёт ходу и на-поди!

Мина отпил, перемолчал с прищуром, обмысливая слова Кочевы. Ответил погодя, не вдруг:

–  С Аверкием твоим смолвим… - И опять умолк, и враз, решившись, поднял яростные глаза, и - словно холодом по спине, словно клинок обнажая:

–  Ты, вот што… Скажу нынь тебе об етом зараз! Данилыч двоих молодцов моих за татьбу казнил на Москве! Прилюдно, позорно, на Болоте!

–  Дак… за дело?
– пугаясь не столько слов, сколь яростного взора Мины, возразил Кочева.

–  Дак не без дела, тово!
– словно отбрасывая что от себя, отмолвил Мина.
– А только робяты злы, кого хошь теперича разнесут! Я с тем к тебе послан, воевода!
– продолжал Мина грозно, кладя кулаки на стол.
– Серебро штоб, не то - головы наши! И, смекаю, не то чтобы выход царёв, а сколь чего Данилыч в Орде раскидал, дак - вдвое теперича!

Он задохнулся, умолк, и молча - текли мгновения - оба, в колеблемом свечном пламени, бросающем долгие тени на тёсаные стены хоромины, утупив очи в тусклое олово чеканного кувшина с мёдом, сопя и вздыхая, думали, не думали даже - ждали, что из них скажет другой? И Мина, отпив опять и поморщась от кислоты пития, изрёк первый:

–  Мыслю градские вороты перенять нынче же, в ночь! А из утра - шерстить всех поряду!

–  Крови б не было - пробормотал Кочева, исподлобья озрев сурового помощника своего. Сам подумал: как и не быть крови, а и без крови как?

–  Пущай!
– отозвался Мина.
– Нам што кровь! (И опять воспомнились ему те, на Москве, на Болоте.)

–  А Аверкий твой, - протянул он, с прежним прищуром глядя в глаза Кочеве, - Михайлу Ярославича забыть не может! Дак потому! Вишь, и опосле погрома Твери не прочнулись! Не сведали, чья сила теперь!
– Он опять охаписто сжал кулак, будто погрозив кому-то незримому, и довершил: - Чуток ищо молодцы

покимарят, а там и почну будить. Подкинешь кметей?

–  Бери, что ж… - отозвался, пряча глаза, Кочева.
– Но, коли что… Твоя голова в ответе!

–  Оба мы головами вержем, Василий!
– возразил Мина неуступчиво.
– Данилыч кровь простит… Коли с умом! А серебра… Серебра не простит, николи!

И - принялся за кувшин. Корявым, привычным больше к оружию, пальцем надавив на отжим, поднял узорную крышку, плеснул в чары себе и хозяину. Молча выпили. Баять было и не о чем теперь.

–  Тута соснёшь?
– спросил Кочева Мину. Тот кивнул, показав глазами на курчавый овчинный зипун. Василий поднялся, внезапно почуяв старость в изнемогших членах, смутно позавидовал настырному младшему воеводе: «Резвец! Поди, с годами и в думу княжую попадёт!…»

–  Пойду, наряжу своих. Тебе душ полста?

–  Возможешь, и сотню прикинь!
– отозвался Мина.
– Да пущай к первой страже будут готовы! Пока те дурни спят, мы с тобою и город переймём!

Скоро в полутьме весенней короткой ночи началось осторожное шевеление, топот и звяк, приглушённый говор множества кметей. Комонные отряды московитов отай разъезжались по улицам, сворачивая рогатки, глуша оплеухами и пинками сонных городовых сторожей. Первые вороты заняли без боя. У вторых створилась малая сшибка, у четвёртых и до мёртвого тела дошло. Ретивый попал старшой у воротней сторожи: пока головы не проломили, не восчувствовал, чья ныне на Ростове власть! К утру город был почитай весь захвачен московскою помочью. Местную дружину - кого застали на княжом дворе, - лишив оружия, заперли в молодечной: пущай охолонут маненько!

Разгневанный Аверкий явился на княжой двор с синклитом бояр и выборных от града. Василий Кочева встретил его непривычно хмурый и неприступный - словно подменили московита! Сказал, уже не отводя глаза:

–  Ордынское серебро брать будем со всех! Пото и вороты закрыли! И с тебя, Аверкий, не посетуй уж, и со всех бояр, и с горожан нарочитых…

Ростовский тысяцкий вскипел. С опозданием узрев московскую дружину за спиною Василия, готовую взяться за сабли, рванул себя за отвороты дорогой ферязи, крикнул:

–  Голову руби, смерд! А я не позволю! Не дам грабить града! Пущай великий князь с нами, с боярами, с вечем градским сговорит, а не с ханом своим поганым в Сарае, за нашею спиной! Возможем и сами собрать дань ордынскую!

Княжой двор начинала остолплять, тесня московских ратных, густеющая толпа горожан. Но в этот трудный час Мина, пробившись с помощью ордынской плети сквозь ряды смердов и кинув повод стремянному, вбежал в палату. Озрев и едва выслушав брызжущего слюною Аверкия, синклит и градскую старшину, что уже было со сжатыми кулаками оступала, загораживая, своего тысяцкого, Мина, громко позвав оружных кметей, врезался в гущу ростовчан и ухватил Аверкия за воротник. Бояре обомлели неслыханною дерзостью московита, а Мина, не давая никому прийти в себя, выволок Аверкия из рядов и, кинув в руки подоспевших кметей, рявкнул:

–  Взять!

–  Повешу пса!
– возопил он в лицо ростовскому тысяцкому, меж тем как кмети, крепко взяв старика под руки, волокли отчаянно упирающегося Аверкия прочь от своих сограждан, которые, оказавшись в кольце копий и обнажённых сабель, лишь глухим ропотом выражали возмущение, не смея ринуть на помощь пленённому воеводе.

–  Пущай!
– орал Аверкий.
– Кровью! Моею кровью пущай! А не дам! Погину, яко Христос на Голгофе, а вы вси, гражана ростовские, разумейте, какова…

–  Вешать!
– взревел Мина, перебивая старика.
– Вешать сей же час! Верёвку сюда! Помост! Давай старого пса! Не за шею, нет, за ноги! Вытрясем из ево ордынское серебро!