Иван Калита
Шрифт:
– Епископ, епископ… - пробормотал Узбек, - колдун… Где митрополит?!
– Едет, царь-батюшка!
– готовно отозвался Калита.
– Едет…
Узбек вновь сгорбился, чётче прорезались глубокие морщины щёк.
– Во Пскове и всегда сидели твои коромольники, царь-батюшка! Галицкий князь Фёдор наместничал, сынок еговый и братец Борис Дмитровский, оба из руки Михайлы Ярославича, покойного супротивника твоего! Дак теперь вот и князя Александра Михалыча приняли! И волость-то Тверская ещё за им, нать бы её Костянтину…
– Крови хочешь, князь, - возразил Узбек, покачав головою, - мстить хочешь! Нехорошо!
– Ярлыки возьмёшь, кто дань будет давать Орде?
– спросил вдруг Узбек без связи с предыдущим.
– Великий князь владимирский!
– готовно и сразу отозвался Иван. (Ростовские дани нынче были выплачены без задержек.)
– Ты лукавый, князь!
– сказал Узбек и вновь покачал головой, как бы в раздумье.
– Не знаю, стоит ли брать твоё серебро, быть может, лучше взять твою голову, а, князь?
– Моя голова в твоей воле, царь!
– отмолвил Калита, помолчав.
– Только без меня ты и серебра не соберёшь на Руси! Вернее меня нету у тебя слуг!
И - строго поглядел. И сейчас, в миг этот, был и вправду самым верным слугою Узбека. Только на миг. И хан опустил глаза, вздохнул, вымолвил нехотя:
– Знаю, князь! Испытать тебя захотел. Прости…
И вновь вскинулся на подушках, почти прокричав:
– Меня все обманывают! Льстят и лгут! Никто не говорит правды! Я казнил стародубского князя за ложь! Только за ложь!
Узбек раздул ноздри, вновь яростно вперил очи в Ивана:
– Вот, я взял сына ворога твоего, Нариманта Гедиминова! Что велишь делать с ним? Ты! Русский князь!
– Знаю, царь. Сам хотел прошать тебя: выкупить Нариманта, ежели примет святое крещение.
– Почто хочешь так?
– удивился Узбек.
– Наша вера, государь, - возразил Калита серьёзно и устало, - велит любить даже ворогов своих! Выкупая Нариманта, творю угодное богу.
Узбек поглядел чуть подозрительно. Протянул не то с угрозою, не то удивлённо:
– Смотри!
В этот миг Калита верил, свято верил, что только затем и выкупает Гедиминова сына, чтобы, окрестив его, сотворить милостыню господню.
Узбек склонил голову, вновь постарел и померк, долго молчал, думал. Наконец поднял глаза, что-то решив про себя окончательно. Сказал устало:
– Ладно. Бери всё великое княжение!
– И добавил хмуро, словно бы спохватясь: - Дани задержишь - отберу.
Глава 25
Назад он ехал опустошённый. Хмуро подсчитывал протори и издержки ордынские. От подсчётов кружилась голова. Обросшие шерстью, отощавшие в пути, кони то и дело сбивались, дёргали не в лад. Возок колыхало и било. Был март, и мокрый снег начинал налипать на полозья саней и проваливать под конским копытом. Он уже обогнал обозы, оставил тащиться назади, скакал в мале дружине: скорей, скорей, скорей! Что-то неясное гнало и торопило его воротить в Москву не стряпая. Странно, о жене он почти не думал
Напоенные солнцем, ещё оснеженные, ещё дремлющие, но уже весенние, стояли боры, и синие тени от тонких, смугло-розовых, палевых и бумажно-белых, берёзок узорно чертили тяжёлый, потерявший пушистую ласковость, оседающий на припёках снег.
Об Елене он вспомнил, почитай, уже под самым Владимиром. Подумал, что и как скажет ей, воротясь. С больною с ней стало трудно. Ну, хоть корить не начнёт! Теперь и похвастать мочно: всё великое княженье в руках! Жаль, Бяконт не дожил… Солнце почти пекло, снег оседал, орали птицы, призывно, нюхая воздух, ржали лошади. И он был великий князь, и шла весна, а радости не было. Была забота, ещё большая теперь, чем допрежь того. И теперь можно было признаться, как он смертно устал в Орде на сей раз!
Когда его торжественно утверждали на столе во Владимире - епископ служил службу и Алабуга гортанно читал ханский указ, - он уже почти не понимал слов, почти не чуял смысла происходящего, и всё кричало внутри него: торопись! Скорей отделаться от пиров, торжеств, от Алабуги и скакать - в снег, в дождь, в распуту, но только скорее домой!
Великая княгиня Елена умерла, не дождав Ивана всего за несколько дней. Перед смертью приняла постриг и схиму. Положили её первого марта в церкви Спаса. Иван узнал об этом уже подъезжая к Переяславлю.
Повестили - и в первый миг словно свет померк, и некуда стало спешить. Сидел на подушках, прикрыв глаза, безотчётно отдаваясь колыханью и тряске возка. Не дожила… Не дождалась… Почти враждебное чувство, детская нелепая обида переполняли его всего. Не дожила! Не дождалась! Сейчас только понял, как он её любил. И болящую тоже. Печальницу. Советчицу. Что ж ты, Олена, не дотерпела, не порадовала со мной! И сын встретит, и дочери, и младшие сыновья, а её не будет. И уже дом не в дом, и очаг не в очаг. Только заботы, и холод, и нескончаемые труды господарские, кои немочно бросить, ни свалить на иные плечи. Годы и годы труда, а зачем?
Близилась Москва. Близились торжества, колокольные звоны, встречи. Как выдержать, как вынести, как, Господи, не возроптать в этот час!
Встречали хорошо. Не было ложного горя, напоказ, не было и пустой радости. По тому уже, как подошёл, как поклонился старик Протасий, понял, почувствовал: берегут. Стало немного легче. И когда сын, Симеон, бросился на грудь и вдруг разрыдался совсем по-детски - оттаял, отлегло от души. Есть всё же и семья, и дом, и свои близкие, родные.
В церковь, к могиле, прошёл один, никого не велев пускать за собою. Долго молился. Хотел заплакать - не было слез. Как она не поняла, как не сумела… Да что я! Говорила ведь, упреждала: «Не доживу!»