Иван, крестьянский сын
Шрифт:
Но эта поездка закончилась трагически. Анисимов разогнал бедную лошадь до немыслимой для нее скорости и не справился с управлением: вся колымага вместе с лошадью и пассажирами опрокинулась в овраг. От полученных травм Алексей Майоров скончался очень скоро, еще до того, как в селе спохватились, что их уж больно долго нет. Впрочем, спохватилась жена Лёньки Анисимова, а вовсе не знакомые или друзья Майоровых. Близких друзей у них на самом деле не было, и всем было безразлично, вернулись они из леса домой или нет. А вот за Леонида Анисимова было кому беспокоиться – его жена подняла большой шум, дошла и до председателя колхоза, не дала ему
Они увидели в овраге жуткую картину. Это было уже утро следующего дня. Тело Алексея Майорова валялось в грязи, наполовину погруженное в вязкое, болотистое дно оврага. Галина Майорова и Анисимов были придавлены краями телеги к земле и не могли самостоятельно выбраться. При этом они, казалось, находились в одинаковом бессознательном состоянии. Но, как выяснилось позже, по разным причинам. Галина получила тяжелые повреждения и была почти мертва, врачи в больнице очень удивились, как это она осталась жива при таких обстоятельствах.
Что касается Лёньки Анисимова, то он был всего лишь мертвецки пьян, отделался несколькими синяками и ссадинами, через несколько часов проснулся и ничего из происшедшего вспомнить не мог. Впрочем, это было подозрительно, но лишь поначалу – ведь его тоже извлекли из-под телеги, а после такого количества выпитого спиртного немудрено забыть все на свете. Очень скоро подозрения на его счет окончательно развеялись, так как он искренне недоумевал, как такое могло случиться, и с радостной улыбкой сообщал односельчанам, до какой степени ему повезло, что он был пьян до беспамятства, ведь всем известно – какая-то магическая сила хранит пьяниц в любых передрягах. С этим-то утверждением все были абсолютно согласны – если бы он был трезв, то непременно погиб бы, как Майоровы.
Впрочем, Галина Майорова не погибла. Ей сделали несколько операций, как в районной, так и в областной больнице. И везде она вызывала у медиков удивление своей живучестью: по их мнению, полученные травмы должны были убить женщину на месте, а она все еще жива, кочует из больницы в больницу, от хирурга к хирургу, и упорно не умирает. Галиной всегда занимались по остаточному принципу, полагая, что ей все равно уже ничто не поможет. И несмотря на это, тело Галины Майоровой было практически восстановлено, но без особых надежд на будущее. Ей требовался специальный уход, специальные процедуры, масса лекарственных препаратов. А нее не было на свете никого, кроме сына, который в том году отправился в первый класс Агеевской средней школы.
Он не пострадал физически от той катастрофы лишь потому, что родители хотели отдохнуть от забот и побыть вдвоем на лоне природы, как это бывает в их любимых идиллиях. Они оставляли его на попечение соседки, мамы Димы Ожегова. У нее же он жил, пока Галину Майорову не привезли домой.
У него самого о том страшном времени сохранились только смутные, туманные воспоминания. Просто куда-то исчез папа, а мамы долго не было, а когда она появилась снова, он ее даже не сразу узнал. Ребенку оставалось лишь принять все как есть, раз он не понимал, что же с ними случилось, и совсем не знал, как это исправить.
Дима не выдержал и вышел из дома, так и не дождавшись обеда. Ладно, пусть эти куклы сначала начирикаются и разойдутся по домам, ведь не до самого же вечера они будут тут сидеть… Хотя от них и этого
Хотя остаться после школы без обеда не очень-то приятно.
Мальчишки собирались на школьном старом стадионе. На новом тоже можно было собираться, и он был окультурен, оборудован, приведен в надлежащий вид, за ним тщательно ухаживали. Но новый стадион вовсе не привлекал мальчишек, они и на уроках физкультуры, и на официальных соревнованиях не слишком-то охотно выходили на эту, как ее называли учителя, арену. Они, мальчишки, больше любили старый стадион, весь заросший, окруженный по периметру непролазным кустарником, что делало его глухим, таинственным, заброшенным. Сюда никто, кроме мальчишек, не заглядывал, это была их вотчина. Они устраивали там свои соревнования по футболу, армрестлингу и рассказыванию анекдотов. Окружавшие их кустарник, лебеда, репейник словно отгораживали их от всего мира, переносили на другую планету, где существовали только они сами и их футбол. И никаких проблем.
Ваня очень любил приходить сюда на футбол, но сам играл редко – у него не все и не всегда получалось, иногда он не помогал команде, а портил все дело, поэтому в игру его принимали неохотно, а он был не настолько азартный, чтобы переживать по этому поводу.
Гораздо большее удовольствие ему доставляло следить за развернувшимся перед его глазами сражением и болеть за тех, кто ему нравился, с кем он дружил. Точнее, ему казалось, что он с кем-то дружит. На самом деле он был одинаково далек и от тех, кто относился к нему дружелюбно, и от тех, кто был к нему равнодушен. Это происходило оттого, что вопиющая нищета Майоровых не позволяла ему по-настоящему сблизиться с кем-нибудь из сверстников.
И вообще, исторически в селе Агеево сложилось так, что к Майоровым никто не чувствовал особого расположения. За годы отсутствия в юности они стали здесь чужими, и вся последующая жизнь лишь подтверждала такое мнение. Мальчик, вдобавок, слишком рано повзрослел, и это также отделило его от всех остальных.
– Присоединяйся! – крикнул ему Дима Ожегов, когда он появился на старом стадионе. – Нам одного человека не хватает. Репников не пришел, они в город уехали до самого вечера.
Ваня не стал ломаться и присоединился к одной из команд. Он не проявлял искрометной активности, чтобы не навредить. Он давно смирился со своей врожденной неловкостью и старался, по возможности, не быть «слоном в посудной лавке», как он сам себя почитал.
Неожиданно он оказался один с мячом перед воротами, решился ударить и промазал.
Мальчишки засвистели, заулюлюкали.
Он покраснел.
– Ну, с кем не бывает… – неуверенно протянул Дима.
Только он, Дима Ожегов, в силу того, что они одно время очень тесно общались как родные братья, испытывал к приятелю сочувствие.
Правда, ему приходилось прятать свою жалость к обиженному судьбой Ване – того почему-то оскорбляла всякая к нему жалость.
Дима этому всегда удивлялся: надо же, не мальчишка ведь, а голь перекатная, и при этом смеет оскорбляться жалостью к себе!