Иван Путилин и Клуб червонных валетов (сборник)
Шрифт:
– Вот ты мне рекомендовал, доктор, нервы укрепить, отдохнуть. Да разве это не отдых?
– Ну, положим, хорошее ли укрепление нервов, когда каждую секунду ожидай какого-нибудь сюрприза то в лице Михаила Ивановича Топтыгина, то в образе лесных разбойников?
– Э, полно, не трусь, доктор. Во-первых, медведь не тронет, а во-вторых, у нас с тобой три револьвера. Стрелять мы с тобой оба умеем. Что касается «разбойничков» – так они повывелись.
– Могу я задать тебе несколько вопросов, Иван Дмитриевич?
– Сколько
– Чего ты добиваешься?
– Отыскать сына рыбинского миллионера.
– Здесь? В лесу?
– Вот именно: здесь, в лесу.
– Но почему, на каком основании?
– Видишь ли, человек он «созерцательный», один из тех своеобразных мистиков, которых то и дело выдвигает наш великий черноземный народ. Его куда-то все тянет с победной силой. Ему тесно, противно среди обыденных людей, с их будничными, пошло прозаическими интересами, помыслами. Такие люди обязательно создают себе особый духовный мир.
– Маньяки…
– Возможно. У всякого человека есть своя точка. Молодой Арефьев (такова была фамилия рыбинского богатея) свихнулся еще на почве религиозного фанатизма.
– Но почему ты полагаешь, что он попал именно сюда, в этот лес?
Путилин усмехнулся.
– Потому что высадиться с парохода он мог только на пристани этого села. Об этом я осведомился у капитана. В селе ему делать нечего.
– Почему?
– Да потому, что это село – загульное, хмельное, как все крупные поволжские села. А загула и хмеля он органически не переваривает.
Все с большим и большим удивлением глядел я на моего друга.
Он говорил обо всем этом с такой уверенностью, словно все ему было безусловно известно.
– Ты помнишь, доктор, текст записки исчезнувшего сына миллионера, которую он оставил отцу и которую я прочел вслух в каюте?
– Помню.
– Так изволишь ли видеть. В ней, читая, я пропустил четыре слова. Только четыре слова. Пропустил я их умышленно вот почему: во-первых, я не хотел наносить лишний удар несчастному отцу, с которым того и гляди мог сделаться удар, а во-вторых, в ту секунду и для меня самого смысл этих четырех слов был темен, неясен…
– А теперь?
– Пораздумав, я вывел «кривую». Ошибся я или нет, покажет будущее.
– Ты мне не скажешь, что это за слова?
– Зачем? Если мы потерпим поражение – этим делу не поможешь; если мы победим – тебе все будет ясно и понятно потом.
Ночевали мы под развесистыми елями. Под голову – кулак, под спину – древесные сучья. Это действительно пахло Купером и Майн-Ридом! Я замечал, с каким мучительным напряжением всматривался Путилин в окружавший нас лес, в дороги, тропинки, в стволы деревьев. Словно он увидеть хотел что-то незримое.
– Гм… странно… вторые сутки на исходе… Или мы заблудились, или двуногие бегуны схоронились
– О каких двуногих бегунах ты говоришь, Иван Дмитриевич? – спросил я, удивленный.
– О, страшны они, доктор, гораздо страшнее других лесных обитателей, вроде волков или медведей!
Потом, помолчав, он положил свою руку мне на плечо.
– Имей в виду, доктор: если нас сведет судьба с людьми, кто бы они ни были, ты притворись немым.
– Немым?
– Да-да.
– Это зачем же?
– Так надо. А впрочем, я тебе поясню. Ты ведь текст Святого Писания знаешь неважно?
– Отвратительно. Как доктор медицины…
– Знаю, знаю. В этом-то вот и вся штука, что ты можешь ошибиться.
Вдруг Путилин потянул воздух носом.
– Ого! Дымком потянуло. Так-так…
Тайник изуверов-фанатиков
– Стой! Кто идет? – послышался резкий, грозный окрик.
Путилин схватил меня за руку, выразительно пожав ее.
Из-за густой чащи деревьев, скрывающих еле заметную тропку, выросла перед нами огромная мускулистая фигура рыжего детины, одетого в белую холщовую рубаху.
– Стой! Кто такие? Откуда?
Мрачно, подозрительно горят узкие щелки глаз.
Волосатая рука, способная ударом убить медведя, сжимает толстенный сук-палку.
Путилин сразу преобразился.
Согнулся, задрожав мелкой старческой дрожью, и прошамкал:
– Малость слепенький со немым глухим, раб божий Сиона горняго!
– Ну-ка, дай воззриться на тебя, старче! – лесной двуногий медведь пристально и подозрительно уставился на нас.
– Веры какой? – прозвучал новый резкий вопрос.
– Праведной, – ответил Путилин.
– Всяка вера праведна для тебя и меня. Ты-то какой?
Я, каюсь, испытывал пренеприятные минуты. Этот лесовик не внушал мне ничего, кроме отвращения и страха. «Пронеси создатель!
Влопались, кажется» – пронизывала меня мысль.
– Я-то какой веры? – продолжал шамкать Путилин. – А бегунной, той, что во лесах дремучих хоронится от насильников проклятых, той, что со зверьми беседушку ведет, а не со смутьянами.
Этот ответ, по-видимому, расположил рыжего детину в нашу пользу.
– Так ли? А твой приятель – так же верит?
– А ты поспрошай его: коль немой – так ответит, коль глухой – так услышит.
Путилин дико, страшно расхохотался старчески-дрожащим хохотом.
– Ого-го-го-го!.. – прокатился крик.
Задрожал дремучий лес.
Эхо подхватило исступленный хохот старого «фанатика» и гулко разнесло его по окрестности.
Путилин к вящему моему ужасу и изумлению стал приплясывать, словно одержимый бесами.
Он размахивал руками и потрясал своей шапкой-скуфьей.