Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание
Шрифт:
В подозрениях Шмелева не было ничего удивительного — в эмиграции хорошо знали о расправах НКВД. 1937 год в жизни русского Парижа — особый. 22 сентября генерал Н. Скоблин, как полагали в эмиграции, советский агент (и не только советский), сдал в руки большевиков генерала Е. Миллера, заменившего Кутепова на посту председателя Российского общевоинского союза. И Скоблин, и Миллер исчезли и найдены не были. Следующей жертвой должен был стать Деникин. Полиции не удалось задержать Скоблина, но была арестована его супруга, известная певица Надежда Плевицкая, впоследствии обвиненная за соучастие в похищении и приговоренная к двадцати годам каторжных работ. На суде она не признала своей вины. Возможно, Плевицкая — просто жертва обстоятельств. В воспоминаниях Ю. Иваска о М. Цветаевой есть слова: «Марина Ивановна заговорила о деле Плевицкой: защищала ее за верность мужу во всем» [473] . Плевицкая умерла при невыясненных обстоятельствах в тюрьме в 1940 году.
473
Иваск Ю. Благородная Цветаева // Письма запрещенных людей. По материалам архива И. В. Чиннова. С. 629.
Больного
В то же время Шмелев все более воспринимал свое литературное поприще как духовную миссию. Определенную роль в этом сыграло не только пушкинское творчество, но и влияние Ильина, много писавшего о назначении эмигранта, о миссии искусства, о роли русского писателя. В Риге в 1937 году вышла его книга «Основы художества», на которую Шмелев отозвался рецензией. Были намерения закончить ее в обители преподобного Иова, однако всерьез он взялся за работу только после возвращения во Францию. Рецензия вышла 23 июля в «Возрождении» под заголовком «Книга о вечном. Основы художественного творчества проф. И. А. Ильина». Главную тему книги Шмелев определил как вопрос о способности художника услышать божественный глагол.
Ильин писал о духовной смуте в литературе XX века, о религиозных соблазнах в творчестве Александра Блока, Андрея Белого, Вячеслава Иванова, Владимира Маяковского, Вадима Шершеневича… По сути, Ильин развивал мысли, изложенные им еще в статье 1927 года «Кризис современного искусства». По его мнению, только религия может вывести современное искусство из кризиса. Далеко не все были согласны с жесткими оценками Ильина. Например, Бальмонт, прочитав его статью, писал Шмелеву:
Он, явно, мало что разумеет в поэзии и музыке, если он говорит такие недопустимые слова о превосходном творчестве гениального и просветленного Скрябина, чисто-русского и высоко-озаренного Вячеслава Иванова, лучезарного Стравинского, классически-чистого Прокофьева. Кстати, со всеми ними я был близок. Видел их так же близко, как Вас. И ближе еще. И лично я очень огорчен этой статьей. Потом, валить в одну кучу Блока, Белого, Маяковского и Шершеневича, это — просто малограмотно. И желать создать средоточие, а начинать разгоном — нечутко. Пусть он даст сам что-нибудь положительное, а потом уже махает и мечом, и дубиной. Не раньше. Выходит похвальба преждевременная [474] .
474
Встреча: Константин Бальмонт и Иван Шмелев. С. 105.
К слову, Бальмонтом о Скрябине были написаны «Светозвук в природе и световая симфония Скрябина» (1917), «Звуковой зазыв (А. Н. Скрябин)» (1925), о Прокофьеве — «Третий концерт С. С. Прокофьева» (1921). Шмелев же в ильинских «Основах художества», как и в «Кризисе современного искусства», увидел истину о значении творчества и воспринял идеи Ильина как свою собственную творческую программу.
При страстности натуры, при осознании высокой миссии писателя-эмигранта тяжелое физическое состояние еще более угнетало Шмелева, сковывало его искреннее желание «отчизне посвятить души прекрасные порывы». Хвори отныне сопровождали его до смерти, принять это бремя со смирением он не мог.
После возвращения из обители преподобного Иова Шмелев почувствовал, что большая квартира, в которой они жили вместе с Ольгой Александровной, — для него невыносима. Да и средств на нее не хватало, и физических сил. Кроме того, мучили воспоминания, все тяжелее становилась жизнь в одиночестве. Появились мысли переселиться в обитель. Там он получил бы уход, там — ему так казалось — можно писать крупные вещи, продолжить «Пути небесные». Да, но там нет электричества, ванны, прочих удобств… однако есть баня, есть воздух особый… главное — свет есть… Страшно уезжать далеко от могилы Ольги… но он будет навещать ее два раза в год. В Париже он может писать лишь рассказы, да и то урывками — за месяц не написал ни одной строчки! Быт забирал у него массу времени: «Здесь я сам себе покупал провизию, сам стряпал, сам убирал квартиру, все сам… Этого никто не чтет, ско-лько я сил клал. Часто, возвращаясь домой, вспоминал, — а, ведь, я голодный, и ни-чего у меня нет, надо что-то купить, варить… — нет сил дальше так. Я изорвался. Иногда и стирал, наспех, забыв вовремя отдать прачке» [475] , — писал он Ильину. В обители весь день будет — его. Там ему построят домик, будут помогать по хозяйству, там он будет вставать в шесть и ложиться в десять. Там он ни разу не почувствовал себя плохо, и там рядом — русский доктор. Недалеко от монастыря есть почта, телеграф и телефон. Там прохожие друг другу говорят: «Слава Иисусу Христу». Там девки, парни поют песни!.. И существенное — здесь ему надо на все полторы тысячи франков в месяц, а там лишь шестьсот-семьсот. Так он уговаривал себя порвать с Францией. Он решил изменить свою жизнь. Уехать в обитель ему советовали и Карташев, и Ильин.
475
Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 200.
Шмелев отказался от квартиры и 31 августа 1937 года, до предполагаемого отъезда в Подкарпатскую Русь, переехал к Карташевым, которые через два дня уехали, и Шмелев, никем не стесняемый, остался один в их квартире. Привыкнуть к новому жилью, однако, не смог, как не смог избежать бытовых проблем («…я лежал один, в пыли и неприбранности, двигаясь слабой мушкой за молоком, что-то себе готовя» [476] ). 11 сентября 1937 года он в сопровождении Ива, вместе с доктором Серовым отправился на автокаре на юг — в Ментону. Однако жизнь и там сложилась неудачно: шли дожди, два раза он переболел гриппом, мучило стеснение в сердце. Ривьера определенно уступала Крыму. Он переехал в Париж, и там его снова начали мучить головокружения, а в декабре он опять перенес грипп. Сил писать не было.
476
Переписка двух Иванов (1935–1946). С. 211.
Шмелев стал скитальцем, нигде не находившим покоя. Вот уж, действительно, жизнь в мире печали и слез. Он
477
Письмо И. Ильину от 18.04.1938 // Там же. С. 228.
Этот роман Шмелев задумал еще в 1925 году, работал над ним и в 1927-м. Писал и сомневался, сможет ли одолеть произведение, которое предназначалось не только для русского читателя. Не раз думал, что роман этот бросит, не будет писать.
Но в 1938 году часть «Иностранца» была напечатана в четвертом и пятом номерах «Русских записок». Дело в том, что П. Н. Милюков предложил Шмелеву дать что-нибудь, рассказ или роман, для издававшегося с 1937 года на средства шанхайской русской эмиграции журнала «Русские записки». Милюков был почитателем Шмелева и, несмотря на политические разногласия, хлопотал о появлении его произведений на страницах эмигрантской печати! Сам он издавал в «Русских записках» свои мемуары «Роковые годы», издателями журнала были члены редколлегии «Современных записок».
Предполагалось, что в романе будет развита тема русской культуры, ее укоренения в Америке и Европе. Герои произведения — солистка русского хора Ирина Хатунцева и ее муж шофер Виктор, бывший филолог, который, тяготясь своей работой, писал труд о Чехове. Это человек с героическим прошлым, в Галиции он был ранен в грудь. Есть в романе портье — бывший лейб-гвардии полковник, с Георгиевским крестом. Есть бывший дипломат, теперь метрдотель в черкеске. Есть полковник Одинецкий, который в Константинополе продавал пирожки, а сейчас выращивал в теплицах землянику, завел тысячу кур.
В мае 1938 года Шмелев едет по приглашению в Прагу на русскую Пасху для чтения своих произведений. Но и там он не обрел покоя, как это видно из его письма к Ксении Васильевне Деникиной, которое он ей отправил из обители 17 июня 1938 года:
Дорогая Ксения Васильевна,
Рад был письму Вашему, сколько раз собирался писать Вам, да недуги отнимали волю. Да и что писать, когда у меня все — развал. Ну, вот мои странствия. Из Haldenstein’a выехал (с грустью) 20 апреля. В Цюрихе — колебания: в Париж? в Обитель? Пугала дальняя дорога. Лучше бы в Париж поехал! Замучили консулы в Цюрихе: нансеновский паспорт кончился, чехи требовали паспорт силы не менее как на 6 месяцев. После мытарств (!!) добился «продления». В Прагу приехал в 9 S вечера в Великую Субботу, и не было сил — к Святой Заутрене. Перемогался. Чтение было назначено на 29-е. Заболел за 2 дня гриппом. Доктор в конце концов разрешил, «если уж нельзя иначе». Конечно, нельзя. Поздно отменять (русской газеты нет). Читал (2 S ч.) в t° = 38°. Провалялся в отеле дней 10. Через два дня после того, как t° — стала нормальной, начались головокружения, как было со мной в Париже в ноябре, когда вернулся после гриппов в Ментоне: тоже головокружения через 2–3 дня после выздоровления, но тогда головокружения продолжались 3 недели, а ныне уже — 1 S месяца. С головокружениями двинулся в Обитель. Что только это было! Приехал разбитый, слег. И вот, 41-й день уже я здесь — полный инвалид. Не могу писать, аппетита нет, лекарств парижских нет. Доктор думает — мало! — прописал — от сердца, укрепляющее, и бром. Нет, плохо. Был припадок сердечной слабости (4–5 июня), причащали, заботились. Доктор измерял давление — 16,5 (165). Привез лекарства — витаминное, печеночное. Как будто стало лучше. Но сегодня опять головокружения. 28-го решаюсь возвращаться в Париж. Серов нашел мне хорошую комнату. Шоссе de la Muette, близ Булонского леса, около него. А то ведь у меня теперь нет угла.
Что будет дальше — Бог весть. А как я славно работал в Швейцарии! Должно быть, переутомился. Ведь за 2 S месяца написано: свыше 200 писем, 2 статьи, 3 рассказа, да 70 страниц романа! И в молодости так много не писалось. Вот — следствие, расплата. Видно, близится. Ну, что же, — скучно, тяжко мне одному.
А 12–15 был А. В. Карташев. Читал. Отбыл в Братиславу. Погода — после нескольких дней тепла — опять дожди, холодина. Я все время валяюсь. А монахи, навещая, толкуют о приближающемся смертном часе (!!). Вздыхают. Вот это — кли-мат!.. А я… томлюсь… полуверием. Не готов. Ку-да! Так, должно быть, и сникну в полуверах. А когда пишу — верю! верую!! Вот подите… Рвусь к дорогой могилке, жду — увидеть, поклониться, подумать. Вся воля к жизни пропала. Чего мне ждать, одинокому?!
А Вы, дорогие, как же так рискнули на… высоте! 1400! Это же какое испытание сердцу?! <нрзб> Напрасно. Ни один доктор не послал бы. Напрасно. Не заживайтесь так высоко, спуститесь до 500 м. После — 1400 как же трудно снова привыкать к норме! Для А. И. — очень неполезно.
Ну, Бог да будет с Вами, милые. Желаю Вам здоровья и душевного мира. Сердечный привет Вам и Антону Ивановичу. А в мире-то что делается! И ни проблеска света — для нас.
Ваш всегда Ив. Шмелев.
Нет воли писать. Прилягу. Только бы добраться до Парижа, съездить в St.-Geneviuve.
От Ивика только редкие открытки [478] .
478
Иван Шмелев: Отражение в зеркале писем. С. 128. А Вы, дорогие, как же так рискнули на… высоте! 1400! — Летом Деникины жили во французских Альпах. А. И. — Антон Иванович Деникин. …съездить в St.-Geneviuve — на кладбище, где похоронена О. А. Шмелева.