Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Шрифт:
Пока же князь решился собрать большой совет, чтобы опереться на общее согласие. Грозный призрак голода и гибели войска почал все чаще вставать пред ним.
— Как быть, братие? Можно ль воевать хана, коли у нас вышел весь припас, кони дохнут от бескормицы? Идти ль вперед или поворотить?
— Поворотить! — единым возгласом отвечали ему все воинские начальники. — Иначе погибнем без чести и славы.
Сколь уж людей бежало! Сколь хворых да немощных! Коней палых едим! Дохлятину!
У князя отлегло от
Глава двадцать четвертая
Аларм! Аларм!
Человек лукавый, человек нечестивый ходит со лживыми устами, мигает тазами своими, говорит ногами своими, дает знаки пальцами своими. Коварство в сердце его: он умышляет зло во всякое время, сеет раздоры.
— За что?! За что душу христьянскую погубляешь?! Побойсь Бога, Лев Кирилыч! Ты ж боярин, государев человек!
— Бей его! Бей!
— Бердышом по башке!
— Караул, люди ратуйте!
— Нарышкины лютуют!
— Нарышкины убивцы!
Истошные крики неслись по ночной Москве. Человек в белом атласном камзоле, в каком обычно разъезжал по Москве родной братец царицы Натальи Лев Кириллович Нарышкин, в сопровождении толпы стрельцов, горланивших жалостно, однако ж голосами ненатуральными, пьяными топталась возле каждого дома на Ильинке, близ Кремля.
— Ночь-полночь, эк нализались! Бесчинщики, смертоубийцы. Креста на вас нет, — выглянула из калитки какая-то старуха. И снова торопливо затворилась.
Стоял июль, светлый месяц, душный месяц. Людям не спалось. Заслыша истошные крики с улицы, переговаривались:
— Слышь, Лев-то Нарышкин лютует. Милославских, небось, извести решились.
— И чего им неймется…
— Поглядеть бы, кого бьют…
— Ни-ни! Не суйся! Я те погляжу!
Заговорил Иван Великий своим басовым голосом. То был звон не набатный, не тревожный, а призывающий ко всенощному бденью. И люди тотчас успокоились.
Царевна Софья в окружении своих людей и стрельцов шествовала ко всенощной. Тревожная напряженность изображалась на ее лице.
Взойдя на паперть, она обратилась к стрельцам, запрудившим Ивановскую площадь:
— Люди добрые! Верная нам государева надворная пехота! Доколе нам терпеть утесненья Нарышкиных?! Царица Наталья нас ни во что не ставит, указала верных нам людей сослать в дальние городы, вотчины отобрать. Чинят нам всякие препоны. Царю и великому князю Иоанну Алексеичу, брату нашему, весь путь перекрыли. Как такое терпети?
— Бесчиние! — выкрикнули из толпы. — Обороним?
— Если мы вам не угодны, — жалостливым голосом продолжала царевна, — то мы оставим царство. А если угодны, то подымитесь за нас.
— Угодны, угодны!
— Не допустим! —
— Ляжем костьми!
Кто-то нарочито надрывным голосом выкрикнул:
— Братие! Боярин Лев Кирилыч Нарышкин на Москве наших людей побивает!
Угрожающий ропот покрыл последние слова.
— Гнездо Нарышкиных в Преображенском! Выжечь их оттуда!
— Царицу-медведицу в монастырь!
— Чего на них глядеть! Всех перевесть!
— Любо! Любо!
Толпа задвигалась, распадаясь на отдельные, глухо переговаривавшиеся кучки. Раздался призывный возглас:
— На Преображенское!
Его подхватили возбужденные голоса. Несколько человек бросились к коновязям. Зацокали копыта, всадники аллюром вынеслись из Троицких ворот. Они спешились на Лубянке у двора пятисотного Елизарьева. Ворота были отперты, словно бы их ожидали.
— Ларивон Кузмич! Аларма! Идут на Преображенское, побивать царицу и всех Нарышкиных.
Елизарьев, стрелецкий пятисотник, присягал царю Петру и крепко стоял на том. Он слыл человеком рассудительным, справедливым и верным. А потому близ него сплотились таковые же люди.
— Худо дело, — отозвался он. — Надобно лететь в Преображенское. То все Шакловитый мутит. Ужо ему! Царевна, опять же. Мельнов, Ладогин, как вы все слыхали, то и скачите в Преображенское, подымите аларму!
Аларм — прижившееся иноземное словечко. Тревога, значит. Его перенял от насельников Кукуя царь Петр и подымал им своих потешных.
— Доложите государю все, как есть. Скажете, пущай без промедленья седлает коней да скачет в Троицу. То мой ему совет. Да всех своих туда ж немедля правит.
— Ночь ведь, — заговорил стрелецкий пятидесятник Мельнов. — Государь, небось, почивает. Да и злодеи наши завалятся спать, хмельные, почитай, все, царевна им погреба отворила.
— Сказано: тать в нощи рыщет. Покуда государь с домашними сберегся, заря займется. Скачите, некогда рассусоливать — время уходит.
Делать нечего, Мельнов да Ладогин сели на коней и пустились рысью. Темень кромешная, коней погонять приходится — быстро нейдут.
Доехали наконец, благо ехать-то было девять верст всего. Ворота, вестимо, заперты. Стали стучать. Дрыхла стража — насилу добудились.
— Кто такие?! — сонным голосом раздалось из-за калитки.
— Отчиняй! Слово и дело государево! — заорал Мельнов, не боясь переполоху.
Калитка со скрипом отворилась. Выглянули потешные, босые, в одном исподнем.
— Ночью токмо воры шатаются, — заворчал один из них. — Говори, какое дело. Государь изволит почивать. Его без особой надобности будить не велено.
— Аларма, слышь! Злодеи с Федькой Шакловитым идут на Преображенское. Порешить хотят государыню царицу, братьев ее. Да и противу государя худое замышляют.