Иван V: Цари… царевичи… царевны…

Гордин Руфин Руфинович

— С еллинского знатцев у нас хватает, — объявил ему старшой.

— За еллинским ведаю латынь, арабский, турецкий, валашский и к другим подбираюсь. Надеюсь — подберусь. Российский вот догрызаю.

Дьяк воззрился на него с удивлением, в коем читалось и уважительность. А Николай извлек из кафтана сложенную вчетверо патриаршую грамоту и дал ему почитать то место, где Досифей пишет, что он, Спафарий, «человек премудрый в латинском и славенском, а наипаче в еллинском языках, и русской может скоро выучить и готов сам переводить».

Дьяк в греческом понаторел, а потому стал глядеть на Николая, как на своего. Он хлопнул его по плечу и объявил:

— Покамест

Артамон Сергеич не прибыли, возьмись-ка да переложи по-понятному латынщину на Фроловской часовой башне. Якие именуют ее Спасской.

Николай отправился. Башня, похоже, была главной, проездной. В нее вели широкие ворота, запиравшиеся на ночь. Четверо стрельцов с бердышами лениво слонялись возле. Они не обратили на него никакого внимания: пялится ну и пускай пялится.

Николай силился разобрать буквы. Но зрения не хватало. Он взялся оглядеть башню с тыльной стороны. И там над нею была надпись более четкая, нежели с фасада. Он скопировал ее, понимая, что эта — русский перевод с латинского, во всяком случае смысл обеих надписей тождествен. Ленивые, заплывшие жирком посольские дьяки да подьячие не удосужились даже заглянуть на тыльную сторону башни. Он без труда срисовал вязь славянских букв. Они извещали:

«В лето 6999 (1491) июля Божией милостью сделана бысть сия стрельница повелением Иоанна Васильевича государя и самодержца Всея Руси и великого князя Володимерского и Московского и Новгородского и Псковского и Тверского и Югорского и Вятского и Пермского и Булгарского и иных в 30 лето государства его, а делал Петр Антоний Соларио от града Медиолана (Милана)».

— Эх, вы, государе мои, не потрудились зайти в ворота да взглянуть на башню с другой стороны. А там все означено на понятном всем языке, то бишь на русском, — укорил он будущих своих сослуживцев.

— Некогда нам праздно шататься, — буркнул дьяк, дававший ему поручение. — Коли ты столь сметлив да глазаст, служить тебе у нас в славе. Артамон Сергеич таких, как ты, жалует.

Препровождал свои досуги в невольной праздности. В приказ более не заглядывал. Без дела мозолить таза почел за лишнее. Квартировал он на Никольской улице у просвирни [11] по имени Марфа. Марфа вдовела пятый год, ребятишек ей Бог не дал, а промышляла она еще и тем, что варила сбитень, а выносил его на Красную площадь, братец ее, сорокалетний Иван. Мзду за просфоры получала она от благочинного церкви Жен-Мироносиц на Никольском крестце, что против Печатного двора. Улицу эту облюбовали московские греки, ежели ему хотелось разговору, он переходил из двора в двор.

11

Просвирня — женщина, занимающаяся выпечкой просфор, круглых хлебцов из пшеничной муки особой выпечки, употребляемых в христианских обрядах.

Марфа жаловалась:

— Не тароват батюшка наш. Лишний грошик не передаст. Мучицею обделяет. «Ты — говорит, — Марфа, своею обойдись, а после сочтемся». Да ведь памятью некрепок — забывает. А какие мои доходы? Со сбитню хором не наживешь. Хучь Красная-то площадь, почитай, главный торг на всю Москву, эвон сколь рядов тут наставлено: и золотой, и серебряный, и суконный, и горшечный, и рыбной… Народу толчется ровно на ярмонке. Тут знай только поворачивайся.

Марфа со своей стряпней и резвей резвого поворачивалась. Тут Спафарий убедился, сколь расторопны русские бабы.

Была бы площадь как площадь, ежели бы не ряды, не торг, не вечная грязь

и зловоние. И среди этой грязи, словно диковинная сказка, возвышался собор Покрова на Рву, по-простонародному Василий Блаженный.

Кто сочинил таковую лепоту? Сказывали, простой русски» мужик с мастеровыми каменных дел. Будто звали его Иван Барма, и царь Иван Грозный повелел ему создать такой храм, какого дотоле не бывало на Руси. Ибо должен был он знаменовать великую победу — взятие Казанского и Астраханского ханства.

Сто лет с той поры минуло. Встало созвездие из восьми храмов на едином фундаменте. И в самом деле ничего подобного не зрил православный мир. Не потускнели краски за целый век, не запятнало храм — а были восемь как бы единым сростком — шумное и грязное торжище, облепившее его со всех сторон. Тянулись, словно с молитвой, купола и куполки, цветные кокошники да теремки к ясному небу: гляди, мол, Господь, глядите, ангелы божьи, на рукотворную эту красоту, любуйтесь, православные: умеем, коли возьмемся, и не таковое чудо возвесть.

Бродил Спафарий по варварскому городу, дивился и ужасался. Кремль обошел, круг Лобного места крутился, глядя на очередную расправу, на кнутобойство, на клеймление и вырывание ноздрей. Напомнило это ему Константинополь с рядами посаженными на колья головами преступников разного ранга. Когда палач сносил голову очередному неугодному визиру, паше либо бейлербею — губернатору провинции, то головы их выставлялись на серебряных блюдах. Здесь же могильщиками служили бродячие собаки.

Забрел Николай и на Посольский двор в надежде встретить знакомца. Надежда, впрочем, была призрачной. Двор сей был обширен и занимал, почитай, целый квартал на Ильинке. Нарядные палаты с крытым гульбищем, шатровые башенки украшали посольские палаты. Обошел он весь Великий посад с его главной улицей Варваркой. Везде купола, везде церкви — деревянные ли, каменные. На Варварке — Аглицкий двор, заглянул любопытства ради. Все чинно, в глубине коновязь, редкий челядинец в кургузом платьишке выглянет, пройдется по двору и снова юркнет за дверь.

Скучно. Одна отрада — душеполезные беседы с любомудрами достопочтенными Паисием Лигаридом, епископом, Епифанием Славинецким и Симеоном Полоцким. Тесен кружок да именит.

Епифаний Славинецкий — истинный столп мудрости. Казалось, не было языка, которого он не уразумел. Ветхий Завет чел по-древнееврейски, а потому низверженный патриарх Никон взял его в сотрудники, в справщики богослужебных книг. Учительствовал он в Киево-Могилянской коллегии, однако слух о нем достиг ушей царя, и он истребовал его в Москву для научения юношества. А потом, уединившись в Чудовом монастыре, что за стенами Кремля, в сане иеромонаха исправлял и печатал Служебник, Часослов, Псалтирь, Ирмологий, Жития святых и много других священных книг, а также предпринял новое издание Нового Завета и Пятикнижия. Называли его златоустом: так богодухновенны были его проповеди. Он продолжал отстаивать Никона, искоренителя сорности там, где ее быть не должно.

Спафарий на правах младшего пока только внимал, ибо каждый был в своем роде, уста каждого источали перлы мудрости. Митрополитом станет позже Паисий Лигарид, соплеменник, уроженец острова Хиоса. Тринадцатилетним отроком отправился в Рим за наукой и спустя двенадцать лет получил степень доктора богословия. Он тоже был странствователем, не избежавшим католического влияния, а потому обвинен в латынщине. Однако тот же Никон зазвал его в Москву для своего богоугодного дела. Рим, однако, остался у него в крови, и, когда Никон угодил в опалу, Паисий стал на сторону царя.