Иван V: Цари… царевичи… царевны…

Гордин Руфин Руфинович

Шар между тем рассыпался огненными брызгами и потух.

— Что это? А, Николавра?

— Огненная потеха. По-немецки фейерверк. Артамон Сергеич выписал ради свадебного торжества. Скоро, говорит, и сами научимся такое действо творить. Нехитрое дело. Никакого заморского зелья не надобно, порох да сера.

— То-то, я чую, серным духом запахло. Аки нечистый пролетел. А ты, вижу, сей огненной потехи навидался?

— Как не навидаться, коли она в обычае при королевских да княжеских дворах.

—

Тебя, вижу, Никола-гречанин, ничем не удивишь. Ты всего навидался.

— Не удивишь, верно: Я, Анфим, уже, дочитай, полсвета прошел. А все тянет и тянет. Мир огромен, в нем великое множество диковин есть, о чем я в разных книгах читывал. Есть люди, ликом нам подобны, а совсем черные…

— Мурины, — подсказал Анфим. — Святой был человек.

— Есть люди желтые, красные, коричневые. Есть горы, досягающие до неба, говорят, там живут сонмы ангелов божьих. Есть змеи в пять сажен, морские чудища… китоврас, тот, что Иону проглотил. Охота всему самому надивиться, потрогать.

— Что ты, что ты, Бог с тобой. Уволокут, сожрут!

— А я хоть издали.

— Ну-у, — и Анфим покрутил головой, — отчаянный же ты! Тут из деревни в деревню, на полсотни верст, опасаешься, а ты на тыщи верст замахнулся.

— Я ведь не замахнулся, я уж много тысяч верст проехал, прошагал, проплыл. Важно!

Анфим махнул рукой — отпетый-де, и скрылся в хоромине. А Спафарий пошел вкруговую, дивясь в который раз, как велик деревянный дворец — подарок невесте.

Он миновал главные хоромы, где пировал царь Алексей со своими ближними. Артамон Сергеевич сидел по правую руку, что показалось ему необычным: то было место наследника — цесаревича Феодора. И, незаметно завернув за угол, оказался у особняком стоявшей светлицы с башенкой и флюгером в виде петуха. Тут был свой пир.

Он тотчас узнал Софью Алексеевну, — цесаревну, правительницу, вокруг которой толпились Милославские. Никто не обратил на него внимания; распаленные выпитым, нетвердыми голосами они спорили о чем-то.

— Царица! Ее Артамон под государя подложил. Теперь они заберут силу, — надрывался окольничий князь Иван Михайлович, осмелев и потеряв осторожность. Он был мертвецки пьян, и липкая слюна стекала с его губ прерывистой струйкой.

— Не давай воли языку, а то урежут, — урезонивала его Софья. — Наш случай минул, нам ныне всем теснее сомкнуться надобно и политично действовать, дабы власть не упустить. Нас поболе будет, за нами, почитай, вся Дума. А Нарышкиных — горсть. — И она для наглядности растопырила пальцы правой руки. — Осторожней, тишком — более добьемся.

Софья говорила веско, не повышая голоса, князь Иван и тот приумолк, слушая ее.

— Пока новая царица не в силе, надо под нее втихую подкопы подводить.

— Бабу ведаю,

варит зелье! — завопил Иван. — Смертное то зелье…

— Молчи, дурак! — брезгливо произнесла Софья. — Мы тебя тем зельем опоим, дабы язык не распускал.

— Кирила Полуэхтович, отец царицы, слаб. Не в нем сила: в Артамошке, — продолжала Софья. — Вот кого извести надобно.

Она оглянулась и понизила голос. Спафарий оставался незамечен.

— Сами знаете: дела наши плохи. Феодор не жилец на белом свете: ноги опухли, не держат, Иван и вовсе немощен, век поднять не может.

— Головою ущербен, вот беда, — вмешался, дотоле не подававший голоса боярин князь Иван Андреевич.

— Мужская ветвь Милославских угаснет, — многозначительно произнесла Софья. — Стало быть, надежда на нас, баб. Мы с князем Василием Васильевичем Голицыным раскумекали все дело и найдем выход. Пока мы, Милославские, в большинстве, надобно действовать. Артамошка хитрые сети плетет, не ровен час, и обыграет нас. Глянь-ка, как он государя-то к себе приворожил. Ровно приворотное зелье какое-то варит да помаленьку капает.

— Ясное дело — чернокнижник, — снова подал голос боярин Иван.

— Его Гамильтониха секреты заморские противу нас выставляет. Ты, сестрица, держись Василья Васильевича, у него голова, что котел, варит.

— Он с Матвеевым и с его Гамильтонихой в приязни, — буркнула Софья. — Оба они заморские обычаи блюдут. С гостями иноземными якшаются, не по-нашему балакают. Однако Василий весь наш человек.

— Ты его к себе гни, — бормотнул нетвердо Иван.

— Без тебя разберусь, дурак, — огрызнулась Софья.

Порешили тайно собраться в хоромах князя Василья Голицына. А ныне разойтись по пирующим, дабы не привлекать внимания и не возбуждать подозрения.

— Матвеев Артамошка в три глаза за нами зрит. — Иван окольничий продолжал свое. — Сбираться втайности.

— Вот бы ему конец учинить, — мечтательно протянула Софья. — Место возле государя освободим, Илья Данилыч, отец наш, глядишь, опять займет его.

— Болтай, — проворчал Иван боярин. — Он без стрельцов шагу не ступит. Государь мигом смекнет; чьих рук это дело. Нет, надо иное придумать, дабы та работа чиста была. Доищутся, пойдет сеча. Государь наш больно гневен, характерен.

— А молодая царица за свово дядю осердится. Ее слово ныне закон. Нет, забижать нам, Милославским, Артамошку никак нельзя, — заключила Софья.

Спафарий оставался невидим. Его скрыли сумерки и древо, за коим он укрылся. То, что он услышал, было важно, об этом должно уведомить Матвеева. Зреет заговор. Он еще не созрел, он еще в зародыше. Но густеть ему и густеть. По мере того, как власть мало-помалу ускользает от Милославских.