Иванов катер. Не стреляйте белых лебедей. Самый последний день. Вы чье, старичье? Великолепная шестерка. Коррида в большом порядке.
Шрифт:
Ну, это так, отступление, чтобы было понятно, где я в условиях свирепой борьбы за всенародную трезвость пол-литра кашинской надыбал. Пароль: «У вас продается резиновый сапог?» Отзыв: «Размер обычный?» – потому что иногда бывает двойной. Редко, правда, в цене нынче обувка.
Но за ценный совет я ничего не пожалею, а потому и потопал от Майи Ивановны к Сергею Владимировичу с кашинской у самого сердца.
– Кашинская – водка нашенская! – заорал исторический человек, потер руки и засуетился насчет закуски.
А
Пока я уныло размышлял о вращениях и коловращениях, Сергей Владимирович сотворил натюрморт. Русский, летний, конца двадцатого столетия – хлеб, соль, лук да какая-то никому не ведомая рыба в томате.
– Что за беда? – спросил Сергей Владимирович, с чувством выкушав первую стопочку.
Я излагаю как на духу. И что в армию осенью, и что изгнан из пастырского сословия в запсостав «куда пошлют», и что сижу без доходов и ем в кредит, и что, наконец, грядет сорокалетний юбилей, то есть, по моему разумению, время максимального доступа к сердцу. Пока я все это неторопливо рассказывал, Сергей Владимирович успел еще три стопаря опрокинуть, несъедобную тварь в томате дочиста подскрести – и подобреть тоже успел.
– Жалко тебя до слез, говорит. Надо искать справедливость. Что больше всего уважают в сорок лет?
А черт их знает, что они, сорокалетние то есть, уважают. Может, «Жигули», может, руководящее кресло, а может, и отдых с шашлыками. Я в этом возрасте не был, опыта у меня нет, а догадки – штука опасная в моем положении. Угадаешь – слава тебе! – а если не угадаешь? Я ж, собственно, сюда и пришел, чтоб самому не гадать.
– Не знаю, – говорю. – В этом возрасте не состоял.
– Мясо, – говорит Сергей Владимирович и очень значительно поднимает палец.
Теперь-то я понял, почему он тогда о мясе заговорил. Когда в тебе четыре стопаря, так ничего важнее мяса и быть не может. В этом случае не человек управляет ферментами, а ферменты – человеком. Но это я сейчас такой умный, когда к больничной койке прикован, а тогда, понятное дело, я ничего не соображал, а вбирал его мечты о жратве как откровение.
– Мясо! – повторяет он со вздохом. – Свежее, парное, желательно непережаренное. При таком наличии не устоит. Дрогнет он.
– Ага! – говорю, хотя не вполне еще соображаю. – А где же его взять в нашем колхозе, это мясо?
– Оно мычит, – объявляет Сергей Владимирович и хлещет еще стопочку. – И будет жрать наши корма, покуда будут эти корма. А когда они кончатся,
– К тому времени Валентину Лукьяновичу уж не сорок стукнет, а сорок с гаком.
– Исключительно трезвая мысль! – восторгается Сергей Владимирович и снова поднимает палец. – Но меня учили не ждать милостей от природы, а тебя учили ждать, и ты не шурупишь.
– А что я должен шурупить?
Я, честно говоря, спросил уныло, потому что перегорел. Зря, думаю, я это затеял, зря последнюю десятку прохиндею-родственничку скормил, зря время теряю. Но, как выяснилось, недоучел я его ума.
– Если мясо, которое покуда мычит и, значит, является частью природы, получает внешний дефект, я как зоотехник могу его со спокойной совестью из природы вычеркнуть. И тогда это уже не субъект инвентарного списка, а объект гастрономии.
Чего, думаю, он мне буровит? Объект, субъект, природа. Хитрит, старый черт, стажу в этом смысле у него – почти полвека. А у меня – нуль, и мне не аллегории нужны, а совет, чего мне делать, чтобы опять войти в милость. И поэтому я говорю с некоторым неудовольствием.
– Я, – говорю, – дорогой вождь и учитель, и сам с дефектом. Но как мне этим своим дефектом корову заразить?
– Только не корову! – вскричала вдруг зоотехническая совесть. – Только не корову, так как корова для нас не столько мясо, сколько молоко. А бык – тот только мясо. Исключительно гора мяса, и я ее тебе, фигурально выражаясь, дарю ради сорокалетия нашего председателя.
– То есть как так? – спрашиваю, поскольку слегка ошалеваю от такой щедрости.
– Просто, – говорит, – как два пальца. Есть у меня бычок, которого давно пора съесть, если рассуждать научно. Самое бы время его сейчас съесть всем миром, но – запрещено, покуда имеются корма. А он жрет, паразит, за восемь коров и портит мне всю отчетность. И будет только справедливо, если мы из него сделаем бифштекс к сорокалетию.
– Так ведь нельзя же бифштекс, – говорю.
– Нельзя, покуда бычок цел и невредим. А если он сам себе чего повредит, то мы аккуратненько составим акт за тремя подписями и купим его сами у себя за наличный расчет.
– Ага, – говорю, – а как это он, интересно, сам себе что-нибудь повредит?
– А так повредит, – с презрением отвечает мне Сергей Владимирович, – так, значит, повредит, что ты возьмешь дрын и загонишь его на наше овощехранилище.
– Зачем?
– Затем, – говорит, – что на нашем овощехранилище не только что бычок – черт ногу сломит. И как только сломит, мы его тут же заактируем как непригодного к дальнейшей жизни. Он отдельно содержится, в сарае, и замок там сроду не запирается. Возьмешь дрын, откроешь замок и погонишь того бычка спозаранку на крышу овощехранилища. Все понял? Тогда ступай. А я докушаю да спать лягу.