Иветта
Шрифт:
– А с папой что они делали?
– Не знаю. Говорят, с мужчинами они очень жестоки. Понимаешь, ото совсем другое дело. Впрочем, я увижусь с папой, офицер обещал, что мне разрешат свидание и передачу. Папа не выносит хлеба, у него от хлеба делаются колики. Мама непременно хочет, чтобы я передала ему сухари… Это очень просто, я сама их отнесу.
Утки вылезли на траву и прогуливались по-утиному, вразвалку, растопырив перепончатые лапы.
Одна была особенно говорлива и сердита, совсем как утенок Дональд из мультфильма. Иветта смотрела на нее и смеялась. Какой же она молодец,
– Ну а с тобой, Иветта? Как было с тобой? Что у тебя спрашивали?
– Да так, пустяки… Лейтенант жаловался…
– Ах, лейтенант? И молодой?
– Да, молодой и блондин, такой же светлый, как я черная. А до чего вылощенный, знаешь, даже странно было видеть такого опрятного человека… Мы-то все были такие грязные… Вообще немецкие офицеры хорошо одеты и хорошо сложены, все они очень рослые. Так вот, он жаловался, что у нас женщины несговорчивые, не хотят нигде бывать с немцами. Прежде чем приехать сюда, он был в Париже, и парижские женщины будто бы сговорчивее…
– Проститутки есть повсюду, – буркнул Деде.
Иветта внимательно следила за говорливым и сердитым утенком, который опять уже плыл по пруду, обретая все свое достоинство и стыдливо пряча под водой уродливые лапки.
– Мне пора, – сказала Иветта. – Мама не встает с постели и все время плачет о папе. Сколько я ей ни твержу, что ему ничего не грозит, раз он ничего не сделал, и что мне непременно позволят передать ему сухари, она все плачет и плачет!
– Если ты не возражаешь, я не пойду тебя провожать. Впрочем, ты все равно на велосипеде, – сказал Деде и в свою очередь прямо посмотрел в ее обведенные синевой глаза понимающим мужским взглядом.
Он глядел ей вслед. В чем загадка Иветты?… Что думает, чего хочет эта непостижимая Иветта?… Андре сидел в кресле лицом к пруду, придавленный тоской, которая была не под силу даже ему, мужчине. А парк, его потерянный рай, расстилал перед ним свой атлас, бархат, муар, свои гобелены, где из-за деревьев выглядывают библейские лани, грациозные, глупенькие, прелестные и загадочные. Когда рядом была Иветта, парк переставал быть парком, он становился просто шлейфом ее платья… «С молодыми и мало-мальски хорошенькими они любезны… Слишком любезны». Андре представил себе камеру, он знал, что такое камера! Представил себе комнату, где происходит допрос, и офицера, блондина-лейтенанта, высокого, вылощенного… Вспомнил взгляд Иветты, когда он, Деде, сказал: «Проститутки есть повсюду…»
Андре охватила тоска, такая тоска, которая оставляет глубокий след на всю жизнь. Только бы Иветта сдержала обещание и написала ему. Вдруг ее опять заберут? Боши вроде собак: собаки любят возвращаться на то место, где уже раз мочились, а если боши побывали в каком-нибудь доме, весьма вероятно, что они придут туда снова. Андре закашлялся – как будто у него есть время хворать!
«Папу я не видела, – писала Иветта, – и передач не принимают…»
«Папу перевезли в Париж, в тюрьму Френ, мае так и не удалось его повидать», – писала Иветта.
«У нас нет известий о папе», – писала она.
Железные шторы были опущены,
– Иветта в лечебнице, – вздыхая, рассказывала мадам Бенуа, – у нее воспаление брюшины. Я уверена, что мадам Валлон бросится в воду, если Иветта умрет! Подумайте только, какое страшное несчастье! Такая красивая девушка, такая милая, услужливая…
– Но ведь она не умерла? Скажите же мне правду!
– Нет, нет! Говорят, у нее аппендицит, какой-то особенно злокачественный аппендицит… Мать уверяет, что это аппендицит.
– А вы знаете, в какой она лечебнице?
Мадам Бенуа ответила не сразу, она без всякой надобности переставляла пустые хрустальные вазы на белом с золотом столике.
– Конечно, не мое дело давать вам советы, мосье Деде, но лучше не ходите туда… Мадам Валлон совсем потеряла голову.
– Послушайте, мадам Бенуа, если Иветта жива и даже-если она умерла, все равно скажите, где она!
Мадам Бенуа разглядывала кружевные манжетки на своих сморщенных и унизанных кольцами руках.
– Ну, если вы настаиваете… Она в лечебнице доктора Машона.
Андре обогнул витрины со спущенными шторами магазина «Торговый дом Валлон. Дамское готовое платье». Немецкие солдаты запрудили всю улицу, и тротуар, и мостовую; их было необычайно много, они теснились в кафе и магазинах, у витрин, где подолгу любовались дамскими сорочками и бюстгальтерами, настольными часами и драгоценностями… Они сновали на мотоциклах, в касках и с автоматами; мчались в шикарных машинах.
Стояли первые дни сентября, было очень ветрено. В большом кинотеатре шел фильм «Вечерние гости». На убогих улочках вокруг собора копошились чумазые, оборванные и босые ребятишки. Посреди базарной площади, совершенно безлюдной в это время дня, у фонтана стоял мальчуган лет четырех. Его рвало, а трое других ребят стояли вокруг и смотрели.
Девочка постарше сострадательно положила руку ему на плечо и твердила, наклонившись над ним:
– Это пройдет, Жанно, пройдет… – Малыша рвало кровью, лицо его выражало нестерпимую муку, но он держался мужественно, как взрослый. Подбитые гвоздями башмаки Андре цокали по булыжникам, как подковы, от стоячей канавы исходило зловоние, какие-то смуглые люди, не то цыгане, не то армяне, разговаривали между собой, размахивая костлявыми коричневыми руками.
Дальше начиналось шоссе. Андре прошел еще полкилометра. Вывеска наддверцей в чугунной ограде указывала, что здесь помещается лечебница доктора Машона.
– Да, – сказала сиделка, – к ней можно, мадам Валлон как раз ушла немножко отдохнуть… Да, да, опасность миновала.
Иветта улыбнулась, когда он вошел, а ему стало страшно. Хоть она и улыбалась, но видно, ясно было видно, что она много выстрадала, и от этого становилось страшно.
– Бедняжка моя! Тебя оперировали? Все сошло благополучно?
Он сел на белый стул возле белой эмалированной кровати. На окне висели кисейные в мушку занавески, стены были выкрашены небесно-голубой масляной краской, на столике, накрытом кружевной салфеткой, стояли цветы… Но эмалированные сосуды и особый больничный запах скрыть было невозможно.