Ивница
Шрифт:
– Там, во ржи.
– Столько их?
– Человек сорок.
Мне подумалось, а может, в самом деле где-то возле нас залегли немецкие солдаты?
До самого завтрака, чутко прислушиваясь к шороху ржаных колосьев, простояли мы, заняв круговую оборону, все ждали немцев, но немцы так и не появились. Позавтракав, я залез в свой окоп и сладко заснул.
Спал я так крепко, что связной командира роты долго не мог меня разбудить. А когда я открыл глаза, он запыхавшейся скороговоркой пробалакал:
– Товарищ лейтенант, швыдко до командира роты!
Связной, придерживая сумку противогаза, во весь рост, демаскируя (к великому
Лейтенант Шульгин, выслушав доклад о моем прибытии, демонстративно при уже прибывшем Ваняхине и при командире 3-го взвода младшем лейтенанте Заруцком, достал из полевой сумки карманное зеркальце и подал его мне. Я растерялся, не знал, что делать: брать или не брать совсем ненужную, немало удивившую меня принадлежность сугубо мирного туалета.
– Ты возьми да погляди на себя.
Я давно не глядел на самого себя. Я даже рад был, что наконец-то меня никто не упрекает за мой внешний вид, за неподшитый подворотничок, за незастегнутую пуговицу. Но командир роты обратил внимание не на пуговицы, его устрашила моя физиономия. Я сам устрашился, когда лицом к лицу встретился с самим собой. Я не узнал себя, на меня смотрел какой-то колодезник, весь заляпанный жирным воронежским черноземом. Стало как-то неловко перед своими товарищами. Я тут же окунулся в увешанную каплями росы непримятую траву. А командир роты приказал своему связному вынести котелок воды и розовый голыш туалетного мыла. К мылу я не прикоснулся, не прикоснулся бы и к воде (ведь вода-то нужна для питья), но связной сказал, что он нашел потайную криницу и что теперь можно умываться не каплями росы, а жменями криничной водицы. Я припал к ней губами, вбирал в рот и тонкой струйкой выпускал в смеженные ковшом ладони. Во рту приятно холодило, отдавало переспелой земляникой, и я чувствовал, как начинали рдеть, землянично наливаться мои щеки. А когда утерся (листком конского щавеля), глянул на грустно притихшего Ваняхина, он понял мой взгляд и взмахом руки дал понять, дескать, ладно, сойдет, не к теще в гости приехали…
Я застегнул на все пуговицы воротник гимнастерки, потуже подтянул ремень и был готов доложить командиру роты о своем приведенном в надлежащий порядок внешнем виде, но лейтенант Шульгин даже не глянул на меня, прошел мимо, потом кивком головы позвал всех нас (командиров взводов) за собой в глубь леса, что просеивал сквозь трепетную листву еще не так высоко взошедшее солнце.
Дорогой я спросил тяжело идущего впереди меня Ваняхина: куда мы идем?
– В штаб батальона, – ответил младший лейтенант Ваняхин. Он наклонился, сорвал из-под ног травинку и сунул ее в рот.
Я тоже сорвал, но не травинку, сорвал листок орешника, приложил его к губам прохладно-матерчатой шершавой изнанкой и стал вбирать в себя воздух, лист лопнул, лопнул без хлопка, и это меня удивило, не получилось того эффекта, который так ловко получался во все еще не забытом мной деревенском мальчишестве. Значит, я уже далек от мальчишеских забав, и все же меня так и подмывало прикоснуться, прильнуть щекой к тоненько поющей, шелушащейся тонкой кожицей березе.
Мне не было ведомо, под какой осиной окопался штаб батальона, не было ведомо, по какому поводу, по какой нужде мы шли в этот штаб. Я не пытался разгадать столь важную военную тайну, я был удивлен таинственной немотой
Вдруг под ноги Ваняхина, трепеща едва оперенными крылышками, кинулся выпавший из дупла коряжистой ветлы неразумный птенчик, наверно, дрозденок. Ваняхин сгреб его в ладони, потом приподнял и стал кормить изо рта разжеванной травинкой…
– Смирно! Товарищ старший политрук, командный состав второй прибыл по вашему приказанию.
Лейтенант Шульгин не растерялся, он первый заметил трудно сказать откуда появившегося комиссара батальона. Все недвижимо замерли, и только Ваняхин все устраивал в полевой сумке завернутого в кленовые листья несмышленого дрозденка.
Возле глубоко отрытого и многонакатно накрытого штабного блиндажа я увидел почти всех командиров, хорошо знакомых мне по Новоузенску, по Курдюму: командира первой роты Терехова, командира третьей роты Полянского, командиров взводов Аблова, Захарова, Русовца…
Старший политрук Салахутдинов все время поглядывал на блиндаж, из него должно было выйти более высокое начальство, и оно вышло. Снова раздалась команда «смирно», но ее приглушил взмах красно окантованной интеллигентно-белой руки. Эта рука пожала руки всех без исключения лейтенантов и младших лейтенантов.
– Кто это?
– Комиссар бригады, – подсказал мне младший лейтенант Ваняхин.
Комиссар бригады присел возле комля свилеватой березы. Мы тоже присели. Похоже было, что нам предстоит выслушать политинформацию. Кстати говоря, мы уже несколько дней не читали газет, смутно знали, что происходит на фронте. Что касается меня, я и не ждал их, этих газет, ведь я давно приготовил себя к встрече с немецкими танками…
– Товарищи, – мягким, доверительным голосом начал свое выступление старший батальонный комиссар, – нами получен особо важный приказ народного комиссара обороны № 227. Приказ этот продиктован исключительно серьезной обстановкой, которая сложилась в результате наступления немецко-фашистских войск на юго-западном направлении, в том числе и в районе Воронежа. Вам, вероятно, известно: большая часть Воронежа находится в руках противника…
И как бы в подтверждение своих слов комиссар бригады стал зачитывать приказ:
«Пора покончить отступление. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности».
Дальше в приказе говорилось, что, когда немцы дрогнули и начали отступать под Москвой, верховное командование немецких войск создало штрафные роты и батальоны, куда направляли провинившихся солдат и офицеров.
Приказ констатировал, что наши предки не брезговали учиться у противника, не пора ли и нам поучиться у него, потому что речь идет о том, быть или не быть Советскому государству.
Комиссар бригады глянул на рядом сидящего Салахутдинова, думая, что он что-нибудь скажет, но Салахутдинов, так любивший говорить, ничего не мог сказать. Старшего политрука особенно поразило то место приказа, где призывалось учиться у немцев, ведь он всегда с презрением говорил о разных фрицах да гансах, которым давно бы пришел капут, если б союзники поторопились с открытием второго фронта…