Ивушка неплакучая
Шрифт:
— Что нам с ними делать теперь? Вот наказание-то!
— А ты не знаешь что? Закопаем в навоз — и делу конец. Что ж им мучиться?
— А коль узнают?
— Кто узнает? Окромя нас, их никто и не видал.
— Ну, может, ночью?
— Знамо, не теперь.
Дождавшись, когда свинарки ушли обедать, Степанида забралась в клеть, положила поросят в мешок и унесла к себе домой. Нагрела ведерный чугун воды, выкупала и принялась отпаивать похлебкой, забеленной молоком (благо, корова ее продолжала еще кое-как доиться). Вечером, придя в правление за нарядом, — трактористки уже заняты были на разных работах —
В полночь совершенно неожиданно (не для Фени, разумеется) к подворью Соловьевой подкатил на паре рай-исполкомовских лошадей Федор Федорович Знобин, автомобиль его вместе с шофером совсем недавно отправили на фронт. В избе сейчас же все смолкли, лишь хозяйка засуетилась, отыскивая место для внезапных и важных гостей: с секретарем райкома была незнакомая завидов-цам худая высокая женщина. Взяв из ее рук небольшой мешочек, Знобин высыпал на стол крендели и несколько больших комков рафинаду. Солдатки разом ахнули от такого неслыханного, прямо-таки невероятного богатства, а Федор Федорович пояснил:
— Сахарку военные подбросили, а баранки пришлось утащить прямо с хлебопекарни. Сам бы я не рискнул на такое преступное дело, да вот Советская власть благословила, — и он указал на улыбающуюся женщину. — Знакомьтесь, Наталья Петровна Фетисова, новый председатель райисполкома. Избрана недавно вместо ушедшего на фронт Семена Отставного. — Федор Федорович попросил: — Вы, хозяюшка, налаживайте самовар, а я лошадей заведу во двор.
Однако его опередили Павлик Угрюмов и Мишка Тверское.
— Мы сами, дядя Федя! Вы грейтесь! — крикнул Павлик и выскочил из дома.
Мишка, нахлобучив шапку, последовал за ним. «Советская власть» и Маша занялись самоваром, а Федор Федорович подсел к старикам. Последние успели приметить, что окромя сахара и кренделей секретарь привез в Завидово еще что-то, может быть куда более важное, да почему-то не открывается перед ними, ждет чего-то, хотя по голосу его, необычно звонкому и сочному, по возбужденно блестящим, повеселевшим глазам, по нетерпеливому движению рук, которым он никак не находил места, а главное, по уголкам губ, притаивших улыбку совсем не обыкновенную, — по всему этому старикам видно было, как нелегко было Знобину удерживать в себе какую-то чрезвычайную новость. Они понимали это, но и не торопили гостя, догадывались, что так, видать, нужно, всему, как известно, свой срок. Лишь Апрель не удержался, спросил:
— Как там? Держатся наши?
— Держатся. Потом скажу. Потерпите малость, Артем Платонович. Правильно я вас назвал?
— Вроде бы правильно. Меня на селе Апрелем величают. К прозвищу-то я больше привык.
— Бывает, — согласился Знобин и, видя, что и Апрель, и Тишка, и Архип Колымага, и все погребли к столу, где уж попыхивал и пофыркивал парком
— А почему ж на поминках мужиков первыми за 1стол сажают? — сказал Тишка, нехотя отваливая от стала и направляясь на прежнее свое место.
— То на поминках, а у нас посиделки. А ну, товарищи женщины, за стол, за стол! Командуйте, хозяйка!
— Да садитесь уж вместе с нами, — пожалела мужиков Феня.
— Нет, нет, — решительно запротестовал теперь уж дядя Коля, будто ему принадлежала эта идея, — мы погодим, ничего с нами не случится.
В конце концов угостились чайком все, даже вернувшиеся со двора Павлик и Мишка, правда, эти пили чай без сахара, свою долю припрятали в карман, сохранили для младших братишек и сестренок. Какое-то время в избе слышался лишь шум прялок да неторопливый разговор покуривающих у голландки мужиков. Потом Федор Федорович посмотрел на часы, воскликнул: «Ого!» — и сделал вид, что заторопился.
— Кто-то, помнится мне, обещался песнями попотчевать? Может, я спутал что, а? Как ты думаешь, Феня?
Феня улыбнулась:
— Так уж и быть. Споем, коль обещались.
Как водится, долго не могли начать, не находилось запевалы, каждая сперва отнекивалась, ссылаясь на отсутствие слуха, на разные другие причины. Видя, что дело с песней затягивается и затяжка эта готова уж подойти к той психологической черте, за которой никакая уж песнь невозможна, Маша Соловьева шумно вздохнула, выпрямила и без того стройный стан, заговорила взволнованно:
— Ну, чего молчим-то? Аль не пели никогда? Фень, чего ж ты?.. Ну да ладно, начну я. Какую ж? Может, вот эту?.. — и она запела, но перехваченный волнением голос поначалу не послушался, оборвался. Маша прокашлялась, повела медленным и приглашающим взглядом по своим товаркам, запела тихо и теперь стройно и ровноз
Ивушка, ивушка, зелепая моя,
Что же ты, ивушка, незелена стоишь?
Но Феня почему-то забеспокоилась вдруг, замахала на подругу руками, громко потребовала:
— Маша, не надо эту! Другую давай!
Маша остановила песню, посмотрела на подругу с удивлением. Покорно спросила:
— А какую же? Ну, начинай сама. А мы подпоем.
Теперь отказываться было невозможно. Феня тоже прокашлялась, тоже поглядела на притихших женщин потеплевшим, размягченным каким-то взглядом, побледнела сперва, потом покраснела и затянула свою любимую:
Ой туманы мои, растуманы,
Ой, родные леса и луга-а-а…
Остальные, будто и ждали только этого, единым, могучим, поднявшимся далеко вверх дыханием подхватили:
Уходили в поход партизаны,
Уходили в поход на врага-а-а…
А Феня, светясь вся, пела усиливающимся с минуты на минуту голосом и, чувствуя, что рвется он из самого ее сердца, не дожидаясь окончания одного куплета, который вели другие голоса, начинала следующий: