Ивушка неплакучая

Алексеев Михаил Николаевич

Знобину и всем, кто находился в его кабинете (первый секретарь райкома редко остается у себя в одиночестве, это уж известно), показалось, что дело, с которым припожаловал Точка, не. такое уж важное, чтобы им занялся райком, что есть дела посерьезнее, что не завершена еще уборка хлебов, а значит, и не исполнена «первая заповедь», план по хлебосдаче выполнен лишь наполовину, а вот-вот пойдут дожди, комбайны остановятся, дороги раскиснут, зерно окажется под угрозой гибели даже на токах; скот, те жиденькие остатки мелкого и крупного рогатого поголовья, не подготовлен к зимовке: заготовленных кормов хватит лишь до нового года, разваливающиеся постройки на скотных дворах залатаны, починены на живую нитку, да и то далеко не во всех хозяйствах; на трудодни колхозникам выдано лишь по сто граммов отходов в качестве аванса, и теперь люди ждут окончательного расчета, а его — в райкоме-то это отлично знали — и не будет вовсе, такого расчета, ибо надо рассчитаться сперва с государством, после чего колхозные сусеки будут совершенно пусты. Точка объявился в кабинете как раз после того, как Знобин повесил трубку телефона, до которого мог касаться лишь он один,

трубка эта еще была горяча и влажна, поскольку державший ее человек принужден был в течение получаса выслушать в свой адрес слова, какие не прибавляют доброго настроения; если бы у Точки был досуг, если бы он не был слишком занят делом, с которым сюда пришел, он, верно, заметил бы на переносье секретаря, меж близко сдвинутых седеющих бровей, изморось, не успевшую подсохнуть, испариться: нелегко дались ему те полчаса, хотя к такого рода выволочкам со стороны областного начальства, казалось бы, он должен был давно привыкнуть. Но то, что он услышал, услышал впервые, и это обидело его. Ему было сказано, что, видно, устарел, пора, мол, на покой, на пенсию, что партии сейчас нужны работники помоложе, более решительные и динамичные, такие, которые меньше бы рассуждали, а больше делали, — очевидный намек на то, что Знобин указывал на невозможность района не только перевыполнить, что требовала область, государственный план по всем показателям, но и выполнить его. «Да, да, согласен. Вижу, что не гожусь. Устарел. Вызывайте на бюро обкома и решайте», — отвечал Федор Федорович, а трубка в его руке быстро нагревалась, увлажнялась, будто плавилась, а в груди накапливалось знакомое, сухое, удушливое, что вот-вот разрядится долгим кашлем, истязующим все его, по сути, давно уж изношенное тело. Приступ кашля на этот раз был особенно жестоким и длительным, и работникам райкома и районо пришлось ждать, когда их первый секретарь справится с недугом и возвратится к вопросу, ради которого он вызвал их всех, — к вопросу об учителях, которых не хватало во всех без исключения школах, и теперь нужно было что-то придумать, чтобы как-то выйти из положения.

В приемной Точку задержала было секретарша, но он сделал вид, что не заметил ее протестующего красноречивого жеста, и проскользнул в кабинет: Знобину пришлось вопрос об учителях ненамного отложить и выслушать Точку. Вот тогда-то Федор Федорович и попрекнул его, а заодно с ним заочно и Леонтия Сидоровича Угрюмова за то, что те занимаются «черт знает чем», а не тем, чем следовало бы заниматься в первую очередь. Тем не менее упрямый Виктор Лазаревич изложил всю историю со свойственной ему обстоятельностью и свой личный взгляд на нее, заметив под конец, что дело, с которым он пришел, тоже важное, ибо война кончена, и теперь хотим мы того или нет (это Точкины слова), но придется — и чем дальше, тем больше — заниматься отдельными людьми, устройством их судеб, по большей части расстроенных и порушенных. В заключение сказал:

— Я кончил, Федор Федорович. Вее. Точка.

— Скорее запятая, чем точка, — улыбнулся Знобин. — Что ж, товарищи, попробуем разобраться в этой закавыке. — Нажал кнопку. Вошедшей секретарше велел: — Марья Петровна, пригласите прокурора. Да побыстрее. — И, когда тот вошел в кабинет, попросил, обращаясь к Точке: — Повтори, Присыпкин, слово в слово все, что ты нам только что рассказал.

Точка начал все сызнова, не торопясь, уснащая рассказ свой деталями, которых не было в прежнем его повествовании, ибо видел, что без прокурора дело не решалось, а на этого одними эмоциями воздействовать трудно, подавай ему факты, и притом самые что ни на есть убедительные. Прокурор слушал, а глядел больше на Зноби-на, стараясь угадать, какое решение принял секретарь райкома, чтобы самому действовать в соответствии с этим решением. В конце концов понял, что арестованного придется отпустить и что он отпустит, но только постарается все же показать, что сделает это не без внутреннего затруднения: буква закона несколько смущала его совесть. Ни прокурор, ни райкомовцы, ни Точка, только что окончивший свою защитительную речь, — никто из них не подумал об истинном виновнике этого, в общем-то, очень малого происшествия в Завидове, не назвал его по имени, потому что он был, виновник этот доподлинный, неконкретен, а потому и неподсуден…

В Завидово возвращались веселой компанией — Точка, Феня, Настя и Павлик. В селе, растроганные, обнялись, расцеловались. Какое-то время не могли разойтись по домам — хлопали друг дружку по плечу, смеялись, вспоминая только что пережитое в районном поселке, провожались озорными выкриками, взаимным подтруниванием, перекинулись под конец несколькими насмешливыми замечаниями по поводу несчастливой свадьбы.

Феня, однако, не приняла в этом участия. Быстро распрощалась с Точкой и Настей. Отойдя, заговорила с Павликом:

— Господи, хорошо-то как! Есть же на свете добрые и умные люди — разобрались. — Брата она держала крепко за руку и вела, как пашкодившего и тут же прошенного несмышленыша, домой, точно так же, как вел его когда-то, случайно обнаружив в Песках, Федор Знобин. — Все, все кончилось. Ты уж, Павлушка, больше не лезь в драку, не заступайся за меня. Я уж как-нибудь сама. Пойдем скорее! Я сейчас баню истоплю, вымою тебя, а сама в бригаду. Тракторишко-то наш стоит, поди, кто же нас с тобой подменит? Некому.

18

Более десяти лет прошло с того дня, когда Федору Федоровичу Знобину дали понять, что он постарел и должен уступить свое место другому человеку. Наутро, сразу же после памятного и обидного для него звонка, он ехал в область с тоскливо-томительной, припекающей горечью на сердце. И не то его огорчило, что должен оставить пост, который занимал более полутора десятка лет (на такой работе за этакий-то срок надломился бы и Добрыня Никитич), он — солдат партии. Знобин понимал, что так и должно быть, что его окоп, его огневую точку в конце концов и по необходимости займет другой боец, со

свежими, нерастраченными силами. Не этим, стало быть, терзалась, маялась душа, а тем, что не сам, по доброй своей воле, попросил отставки, но дождался, когда его нонудят к этому сверху. Печальнее же всего было то, что мысль об уходе в последнее время навещала его трижды. Однажды, вконец измотанный и изнуренный, он даже склонялся над чистым листом бумаги, чтобы написать заявление в бюро обкома, но рука почему-то не могла вывести и двух строчек; разозлившись, резко выдвинул ящик письменного стола и смахнул туда листок, чтобы потом вернуться к нему, но совершенно забывал. И вот теперь его упредили — без всяких дипломатических уверток напомнили, что пора, мол, дружище, что ты свой срок отслужил. Знобин и сам знал, что пора, но насколько же ему было бы легче, если бы об этом первым заговорил он, а не другие! Но почему же все-таки он этого не сделал? Что остановило его руку, изготовлявшуюся написать то несчастное заявление?

Нахохлившись, рассеянно глядя на катившуюся под колеса недавно подаренного ему трофейного «опеля» дорогу, он пытался уяснить для себя: что же все-таки случилось с ним, стреляным воробьем? Зачем не потребовал своего освобождения в определенный им, а не кем-то другим срок? «А уж не любишь ли ты властишку, Федька Знобин? — жестоко спрашивал он себя. — Не избалован ли ею? Может, привык, что все в районе встают перед тобою в струнку? Так, что ли?» Казня и очищаясь этой казнью, этим самоистязанием, он готов уж был ответить утвердительно на все эти сердитые вопросы, но чувствовал, что это было бы неправдой. Власть, которой он располагал, была действительно велика, но, вечно занятый по горло неотложными, надвигавшимися на него волна за волною делами, которым не было конца, он о ней, этой большой своей власти, и не думал, у него просто не оставалось времени, чтобы подумать. Знобин принадлежал к тому типу работников, по праву называвших себя ленинцами, которые помнили больше о своих обязанностях, нежели о своих правах. «Партийный долг» — два слова, немало пострадавшие от неумеренного употребления, для таких людей, как Знобин, означали очень многое, если не все. То была формула их жизни, ее кодекс, ее альфа и омега, весь ее смысл, высокое назначение. Знобин видел, разумеется, что физическая его оболочка почти разрушена, но вместе с тем видел и другое, то, что духом он далеко еще не сломлен, что воля его достаточно крепка, — зачем же он в таком случае добровольно покинет боевые позиции? Не будет ли это дезертирством с рубежей, на которых сейчас идет тяжелейшее сражение с послевоенной неустроенностью? Это соображение было главным, решающим. Может быть, к нему присоединялось кое-что иное, второстепенное, даже пустяковое. Такое, например…

Зашел к нему однажды по каким-то своим делам старший инспектор районного собеса — заговорили о стариках, о тех, кто унес на покой чтимое в нашей стране звание «персональный пенсионер». По просьбе Знобина фининспектор назвал общую сумму пенсионных, выплачиваемых собесом за год. Глаза Федора Федоровича округлились: «Так много?!» — «Цифра знатная, — подтвердил инспектор и тут же успокоил с профессиональным, не замечаемым им самим цинизмом: — Да вы не пугайтесь этих сумм, Федор Федорович! Они, персональные, быстро умирают. Два, от силы три годка, и, глядь, уж родня оркестр заказывает…» Заметив, однако, что лицо секрета-

ря поскучнело, а на землистого цвета кожу пятнами пробился больной румянец, заторопился подкрепить невеселые свои наблюдения философской подкладкой: «Для человека его дело — что почва для дерева. Убери почву — дерево засохнет. Отыми у нас дело — враз скрючимся…» Знобина нисколько не утешила и такая выкладка невозмутимого финансиста; все еще хмурясь, он посоветовал: «Ну ты вот что, ты эти свои мысли держи про себя, утешай ими жиденький наш районный бюджет, а не живых людей. Ясно?» — «Ясно! — ответствовал тот, не совсем понимая, чем же прогневил секретаря райкома. — Я хотел сказать…» — «Хорошо, — не дослушал Знобин. — Ты уже все сказал. А теперь выкладывай, с чем пожаловал».

По дороге в обком Знобин едва ли мог вспомнить про этот мимолетный, в общем-то, разговор с сотрудником районного собеса, к тому же он и не собирался оставаться без дела, когда вынужден будет покинуть заглавный в районе пост. Войдя в приемную первого секретаря обкома и усаживаясь на указанный помощницей стул, он уже расстегивал папку, где лежали заготовленные два заявления: одно — об освобождении, другое — о том, чтобы ему подыскали новую, притом любую работу, но только в своем районе. Приняли его быстро, он вошел в обширный кабинет и удивился, что секретарь обкома не находился в плену у бесчисленных своих телефонов, не сидел в своем кресле и не держал сразу две трубки у своих ушей, не разговаривал то с одною, то с другою из них, давая указания и той и другой одновременно, чуть приметным кивком здороваясь с вошедшим, — а, небывало приветливый, вытянув перед собой руки, двигался навстречу Знобину. В том настроении, в каком пребывал сейчас Федор Федорович, приветливость и радушие секретаря обкома он мог воспринять не иначе, как желание «подсластить пилюлю», ласково похлопать по плечу, чтобы плечо это немножечко взбодрилось, приподнялось и не хрястнуло под тяжестью, которую собирались на него обрушить. И Знобин хотел было передать конверт с заявлениями секретарю и одним разом покончить с нелегким делом, избавить и себя, и областного руководителя от необходимости долгих объяснений. Но от бумаг его отмахнулись, секретарь заговорил совершенно о другом, то есть все о том же самом — о хлебе, мясе, шерсти, яйцах, о животноводческих помещениях, о зяблевой вспашке, о восстановлении тракторного и автомобильного парка, о реконструкции завода резинотехнических изделий, эвакуированного с запада и прижившегося в Зпо-бинском районе, о закладке фундамента под птицефабрику _обо всем, очень даже знакомом Знобину, но тон был иным: на Федора Федоровича не кричали, не указывали на его постарение; напротив, говорили так, будто собирались закрепить за ним пост первого секретаря райкома навечно. Лишь к самому концу двухчасовой беседы секретарь обкома заметил: