Ивы растут у воды

Луперини Романо

По ту сторону невидимых птицеловных сетей, сетей мира, воздуха, жизни? Незаметные вход и выход; неощутимое «там». Все, что движется по ту сторону облицовки из матового стекла, изображения людей и стран, мерцающие на видео, размноженные до бесконечности на бесконечных сетях каналов, не имеют реальности и существования. Может быть, поэтому, когда кто-то из костей и плоти переваливает через границы и приезжает из гетто или с континентов голода, становясь явлением, которое нарушает привычный ход вещей, устрашает, смущает как привидение, его снова надо загнать в загон, запереть, исключить или утопить, подвергнуть бомбардировке уничтожить?

Так он думал, но ничего не говорил,

так как она была очень милой, довольной всем, что видела, и хотела когда-нибудь иметь возможность купить все это.

Они продолжали еще некоторое время встречаться глазами на лекции, встречаться в кафетерии; иногда ходили гулять, брали такси или подземку, ходили в кино, посещали новые кварталы, музеи, зоопарк, Научный центр Онтарио, вместе ужинали. Она улыбалась, смеялась глазами, делала заметки в электронной книжке. Он не осмеливался сжать ей руку, лежащую на столе, погладить по волосам, обнять за талию, когда они входили в ресторан. Его рука, которая должна была сделать этот жест, казалось, двигалась независимо от него, но останавливалась, немела, почти причиняла ему боль в судорожном напряжении.

Вечером он провожал ее домой; потом спускался в подземку, садился в один из последних поездов, в вагоне было мало пассажиров, они казались усталыми, сонными или пьяными, молодежь с отсутствующим взглядом и банками пива в руках, с наушниками в ушах, слушала музыку, изолировавшую их от внешнего мира, ехали цветные женщины и мужчины, занимающиеся ночной уборкой; он выходил, поднимался на колючий ночной воздух, шел среди высоченных небоскребов, на которых горели, то вспыхивая, то затухая, цветные надписи, яркими белыми пятнами светились сотни окон; он сжимался под курткой, защищаясь от влажного ветра с озера, думая о ее загадочной улыбке, о маленькой страдающей девушке из Квебека, вздыхал, сердился; проходил мимо ночных заведений с вывешенными наружу фотографиями полуобнаженных стриптизерш и стриптизеров, добираясь, наконец, до улицы Изабелла Стрит, которая уже заполнялась людьми в комбинезонах, работниками фирм, занимающихся наведением чистоты в городе, машинами, мусоровозами, автоцистернами с насосами, убирающими с мостовой бутылки, банки, пластиковые пакеты.

Во время уикенда он вел себя как примерный муж, брал напрокат машину и ехал навестить канадскую девушку, вдоль реки Утауэ; или, реже, она сама приезжала в Торонто на автобусе. Но остальную часть недели ему не удавалось заставить себя меньше думать о японке. Он должен был запретить себе это, перестать смотреть на нее на лекции, должен был сидеть дома и читать, заниматься. Ему не хотелось разочаровывать маленькую девушку из Квебека, повторять ситуации прошлого, метаться между двумя женщинами.

Тогда он поднимал трубку и звонил ей. «Как поживаешь?» — спрашивал он. «Так себе», — отвечала она. Голос звучал издалека, отделенный плотной, непроницаемой завесой. «А работа? А родители?» «Так себе», — повторяла она. Он уныло клал трубку. Надо было увезти ее отсюда, привезти в Италию.

Последние стаи уток-крякв проносились в вышине на фоне облаков и проблесков небесной лазури, пролетали обширные пространства больших озер, мигрируя, между небом и землей в сторону Южного Креста. Бабье лето закончилось. Но парки все еще стояли желто-красные. Сухие листья сворачивались, отрывались от ветвей кленов, устилали мягким ковром тропинки и лужайки. По утрам их жгли, и от высоких куч поднимались черные столбы дыма. Начинались затяжные дожди, скоро должен был выпасть первый снег. На Рождество он собирался уехать в Италию с канадской девушкой и сделать попытку жить с ней вместе.

Все более безжалостные, черные белки вытесняли рыжих, преследовали их до самого края парка, они выскакивали на дорогу и попадали под колеса автомобилей, превращаясь в пятна крови, костей и шкурок, растертые, расплющенные колесами на асфальте.

По ночам он видел во сне жену и девушку, с которыми, ему казалось,

он расстался навсегда. Когда он просыпался, у него тянуло под ложечкой. Значит, все повторялось?

Он ходил в университет, закрывался в своей комнате, ждал начала лекций, глядя из окна, как северный ветер подметает лужайку перед библиотекой, как студенты преподаватели белки быстро пробегали, спасаясь от холода, как вереница курильщиков терпеливо стояла ногами в снегу у входа.

Иногда стучалась девушка-японка, улыбалась, садясь перед ним, открывала компьютер, просила рекомендательные письма для получения стипендий, показывала исследовательские проекты, работы для исправления. Пастельные цвета тканей — розовый, голубой, салатный — подсвечивали потаенную впадинку подмышки, кожу шеи и затылка, который то прятался, то приоткрывался из-под волос, белизну ноги, сверкавшую в разрезе. Как противиться блеску загорающихся глаз, приглашению ленивой чувственности, проникающей вглубь тебя…

О, сани фильма «Очи черные» ^[21] , бегущие по широким заснеженным просторам, и Марчелло Мастрояни, который стоит в них во весь рост, поет, смеется, машет рукой, щелкает хлыстом, счастливый, что нашел прекрасную русскую женщину, любовную страсть, Кармен! И убогая капитуляция, возвращение в дом жены, печальная победа долга и расчета. В темноте зрительного зала тоска берет его за горло, подталкивает к решению, пока он чувствует с мучительной тревогой, как девушка-японка дышит рядом, локтем к локтю, угрожая его будущему или, возможно, спасая его. Когда они встали в толпе выходящих с сеанса людей, в коридоре он ее спросил: «Хочешь пойти ко мне домой?».

21

Художественный фильм режиссера Н. Михалкова, драма (Россия, 1987) с итальянским актером Марчелло Мастрояни в главной роли (приз Каннского фестиваля 1987 года за лучшую мужскую роль). Итальянец Романо на одном из европейских курортов влюбляется в русскую молодую женщину. Его роман становится предметом насмешек богатой и беззастенчивой жены. Он покидает знаменитый курорт и едет в неизвестную Россию в надежде увидеть, а может и начать, совсем другую жизнь…

После любви, в кровати, он смотрит на нее, слегка проводит рукой по обнаженной изогнутой спине. Почему не выбрать ее? Она такая мягкая, гибкая, такая сильная и нежная, такая хрупкая. Почему не жить с ней?

«На Рождество я возвращаюсь к мужу, в Соединенные Штаты», — говорит девушка-японка. «Но почему?» — спрашивает он. «Ты должен понять это, — улыбается она, смотря на него снизу вверх, слегка кивнув головой, — ты тоже связан с другой». «Правда», — вынужден признать он, невольно вздрагивая от внезапного приступа тревоги. Чем больше она поддается ему, такая мягкая, уступчивая, тем больше остается самой собой и ускользает от него, желанная, неприступная, невинно готовая ранить его, отдать уже решенному будущему.

Она встает обнаженная, ставит компакт-диск в проигрыватель, начинает звучать музыка, а она пока говорит по-японски по сотовому телефону, набирает что-то на электронной записной книжке.

За день до возвращения в Италию он захотел проводить ее на машине на другую сторону большого озера, где жили ее родители и ждал муж. Порывы снега и ветра с силой ударяли по автомобилю. Он вел, огорченно сжимая ее маленькую руку. Он не понимал, почему ему так больно. Время от времени звонил сотовый телефон, она отвечала то по-английски, то по-японски, то по-итальянски. Они подъехали к площадке перед домом, утопающем в белом снегу. В окнах горел свет, виднелись разноцветные огни и ветви большой рождественской елки. Они обнялись. Но она была уже далеко, как бы уже внутри тесного и теплого семейного круга в доме, ожидавшем ее.