Ивы растут у воды

Луперини Романо

Однажды в душный летний день я остался дома один с отцом, он отдыхал в своей комнате, а я дремал на диване в маленькой гостиной через стенку. Вдруг послышался странный шум, как будто что-то грызли или пилили. На цыпочках я подошел к комнате родителей, чтобы подсмотреть в их дверь. В трусах и майке папа стоял у двери напротив, ведущей из его комнаты в комнату сестры. Я заметил, что с некоторого времени эта дверь всегда была закрыта на ключ. Он стоял не прямо, а согнувшись, и возился у двери с чем-то острым в рукам, вроде ножа. Вот оно что, он старался сделать дырку в дереве двери, прямо над замком. Время от времени он наклонялся и смотрел в отверстие, которое пробивал. Услышав, как в глубине коридора хлопнула входная дверь, я побежал прочь на цыпочках и снова бросился на диван, ожидая катастрофы. Когда мама вошла, она увидела на полу деревянную крошку и кусочки дерева, которые папа не успел убрать. Их голоса звучали так близко, что я мог слышать каждое слово. Она его обвиняла, что он положил глаз на девчушку, ее дочь, а он отвечал, что они — мать, тетя с дядей — ничего не замечают, а девчонка становится

распутной, и они должны следить за ней, потому что она будет хуже мамы. Он видел ее на валу с товарищем по школе, а она сказала, что идет заниматься к подруге. «Ревнуешь, вот оно что, ты ревнуешь!» — кричала мама, бросаясь ему на грудь с кулаками.

Эти ссоры всегда кончались тем, что папа в бешенстве уходил из дома и пропадал по целым дням, уезжая на своем черном велосипеде. Иногда, уходя так, он брал с собой меня, посадив на раму велосипеда. Я не мог отказаться, но чувствовал себя похищенным от матери, невольным предателем. Крутя педали, он все время говорил сам с собой в мрачном исступлении. «Они думают, я дурак, — говорил он. — Но я все вижу. Я привык быть начеку, я знаю мужчин и женщин. Она станет распутницей, она из „таковских“». Теперь уже он не звал ее по имени, даже когда говорил о ней дома, только «из этих самых», «та еще». Он шпионил за ней на велосипеде, со мной на раме, чтобы застать ее, когда она выходила из школы или на прогулке по городу с подругами или товарищем по классу. «Смотри, как она вертит задом», — говорил он; и я, сам того не желая, смотрел, как маленькие круглые ягодицы шестнадцатилетней девушки качаются под одеждой туда-сюда, и дрожал при мысли, что она обернется и заметит отца, со мной на раме, следящего за ней тайком на велосипеде. Иногда он говорил: «Сколько раз на войне я думал пустить себе пулю в лоб. Почему я этого не сделал?». И так мы ездили до ночи, мое тело немело от однообразной позы, мне было холодно, голые ноги болтались в воздухе, но я не осмеливался попросить его остановиться и дать мне размяться.

Иногда после ссор он брал меня с собою в кино. Как-то раз, когда мы вернулись, мама, грустно глядя на меня, сказала: «Эх ты! Дал себя купить за кино».

Глава третья

Я вернулся в дом матери, рылся в коробках с фотографиями, искал самые старые, перелистывал школьные учебники отца и книги его юности, нашел дневниковые записи, которые он делал подростком, стихи и рассказы, перечитал книги о партизанской войне в Югославии и доклад о Сопротивлении в Истрии и Словении, который я отослал бригадному политруку. В выдвижном ящике я отыскал черновик другого донесения, более автобиографического, и газету «Голос леса», выпускавшуюся в партизанском подполье, в котором отец подписывал свои статьи псевдонимом, составленным из имени жены и моего. Мать показала мне фотографии, которые он держал в бумажнике во время войны, пожелтевшие, с измятыми краями: матери и мою, с большими черными глазами на круглом пухлом лице двухлетнего мальчугана. Образ отца в рассказах матери, уступавшей моим настойчивым просьбам, и в прочитанных записях не соответствовал вышеизложенным воспоминаниям. Это был образ человека более мягкого и нежного, в некотором смысле почти романтического. Мать говорила, что в последние годы он снова стал ласковым, как во времена их влюбленности. Впрочем, поступки и поведение отца всегда казались мне противоречивыми из-за их бессвязности, осколками складываемой с трудом мозаики.

На одной фотографии — на обороте стояла дата: 1930 — была выстроена футбольная команда (на заднем плане виднелись лица зрителей и металлическая сетка). Игроки — в белых майках и черных трусах — снимались в два ряда: в первом ряду присев на корточки, во втором ряду стоя. Последним в первом ряду сидел на корточках мой семнадцатилетний папа, с бледным худощавым лицом и горящими глазами. Мне вспомнилось, как он когда-то показывал мне эту фотографию в первый раз много лет назад: «Самый молодой в команде. Конечно, нападающий: рывок делают коренастые. Ты тоже коренастый», — были его слова.

Потом он начал ездить на велосипеде. Впрочем, в институт ему приходилось ездить каждый день около тридцати километров, и так он невольно тренировался. Велоспорт, говорил он, это спорт для бедных и, особенно, для деревенских, поэтому он ездил хорошо. Но в девятнадцать лет он заболел плевритом и, по общему мнению, должен был умереть. Когда врач, который его лечил, сказал, что он тает, как свечка, и больше ничего нельзя сделать, дедушка взял двуколку и поехал за колдуном в Бьентину. Колдуном был старый крестьянин, он вправлял переломанные ноги и руки и лечил травами. Он намазал ему тело нагретой маслянистой жидкостью и с силой растер его, сделал ему массаж груди, спины, разогнав кровь, побежавшую по жилам все быстрее и горячее. Потом его голого уложил на кровать и навалил на него одеяла, тюфяки, подушки, гору одежды. Отец потел всю ночь; пот так пропитал матрас, что капли из-под него протекали на пол. Но через день температуры не было. Понадобился еще месяц, чтобы он смог встать с кровати, и восемь для полного выздоровления, чтобы вернуть его к почти нормальной жизни.

Из-за болезни он прервал учебу и, казалось, не хотел больше возвращаться к ней. Во время выздоровления в нем поселилась странная апатия, вялость и чувство полной непригодности. В это время — это видно из дат на обложках — он прочитал три-четыре книги Д’Аннунцио ^[18] . Должно быть, под его влиянием в отце развилась острая восприимчивость, чрезмерная чувствительность, безудержная варварская гордость. Воображение терялось в образах

народных куплетов и пастушек, раскинувшихся под летним солнцем на зеленых берегах Пескары, в мыслях об избранности и превосходстве, вызванных сложным литературным текстом, который он старался усвоить, в проектах господства и приключений, так непохожих на действительность пустого дома, в окружении мрачных полей в ту долгую зиму выздоровления. Он впадал в меланхолию. Дом стоял изолированно, в полях; домочадцы (отец и братья) работали в поле или на болоте. Не было электричества, ночь наступала рано, свечи в комнатах и керосиновая лампа в кухне давали рассеянный и призрачный свет. Он видел перед собой черное гумно, замерзшие оголенные виноградные лозы, горбатые оливы, грязные лужи на проселочной дороге. Иногда он подолгу прислушивался к пронзительным однообразным крикам птицы, прилетавшей по вечерам на оливу в глубине гумна: механически он отмечал время, отделявшее один жалобный крик от другого. Временами он сидел на низкой завалинке рядом с дверью, прислонясь спиной к стене дома, и оставался в этой позе часами. Его сестра много раз наблюдала за ним и потом, не понимая, много лет спустя рассказывала об этом с удивлением. Он не хотел больше учиться, не думал о работе, не хотел не только поднять руку, но даже повернуть голову. Отец и братья часто вспоминали этот период как доказательство его наклонности к лени, полной неспособности и праздности.

18

Д’Аннунцио Габриэле (1864–1938) — один из наиболее ярких итальянских писателей XX века, символ эпохи «декаданса», поэт, драматург. Герои его романов — воплощение аристократического индивидуализма, утонченные эстеты и эпикурейцы, предающиеся культу эротических наслаждений. Наиболее крупные его произведения переведены на русский язык: романы «Наслаждение», «Триумф смерти», драмы — «Мертвый город», «Джоконда», «Дочь Иорио» и др. При фашизме не играл заметной роли, но Муссолини относился к нему с почтением.

В конце концов, отец — единственный в семье «образованный» — был вынужден продолжить учебу экстерном, чтобы получить диплом учителя. Он начал преподавать далеко от дома, в окрестностях Лукки, в сорока километрах. Это было даже не село, а отдельные дома, разбросанные на холме; и единственный учитель должен был собрать всех крестьянских детей района, от первого до пятого класса, мальчиков и девочек, в один класс. Там, в Мастиано, он снимал комнату у местного священника и приезжал домой только в субботу днем, со связкой грязного белья на руле велосипеда.

У меня есть несколько фотографий тех лет: отец, с еще юношеским лицом, в белом плаще, целится в воздух из охотничьего ружья. На другой фотографии он сидит на мотоцикле Гуцци 500, дерзко улыбаясь. Но и ружье, и мотоцикл были не его, у него их никогда не было, хотя он долго мечтал купить мотоцикл.

В том белом плаще отец крутил педали от Мастиано до Лукки, чтобы увидеть мою мать. Он спускался вниз с холма к реке Серкио, протекавшей между двумя зелеными берегами, и ехал вдоль реки, мимо сел, ферм, тутовых рощиц, к заросшему деревьями крепостному валу, к дому, где я родился. Даже зимой, в дождь и однажды в снег, он спускался в долину из-за любви к моей матери; весной он дарил ей фиалки, которые девчонки приносили ему в класс, иногда он сам украдкой рвал их на краю поля вдоль шоссейной дороги. Поскольку он вез фиалки, засунув их в карман, чтобы освободить руки и чтобы их не было видно, цветы приезжали смятыми и завядшими, но маме все равно было приятно. Действительно, об этих жениховских визитах, о снеге, которому он бросал вызов, о фиалках мама мне часто рассказывала как о дорогих для нее и необычных поступках, которые потом повторялись нечасто.

Так он женился на моей матери, на два года его моложе и с незаконной дочерью. Он хотел, чтобы никто не знал об этой девочке. Он никогда не говорил о ней, и никто не должен был о ней говорить. Помню, что он бывал очень смущен, когда чей-нибудь неосторожный намек давал ему понять, что посторонний знал об этом. Он хотел скрыть позор рождения падчерицы, запретить всякое упоминание о ней, хотя она жила с нами в одном доме.

Наверное, война предоставила ему возможность освободиться от состояния неудовлетворенности и угнетенности. Он послал запрос в офицерскую школу; его отклонили по причине перенесенной им болезни, он продолжал настаивать; когда разразилась война, он уже не выглядел тщедушным, и его взяли. В чине младшего лейтенанта он был направлен вначале в Сардинию, потом в Истрию. Там, после 8 сентября, он сформировал батальон итальянских солдат, присоединившихся к партизанской войне. Словены приняли его недоверчиво, распустили корпус, аннулировали все звания. Но отец быстро стал командиром батальона, потом заместителем командира бригады и начальником штаба, потом первым начальником военной школы в Семиче, в Беле Крайне.

Когда отец рассказывал мне о партизанской жизни, то выбирал эпизоды, подтверждающие две его навязчивые идеи, отстаиваемые с неизменной горячностью: что деревенские парни были лучше приспособлены к войне и легче выживали, чем горожане и буржуа, и что словенские и хорватские коммунисты интриговали против итальянцев по вопросу о Триесте. Из всего, что он мне рассказывал, мне особенно запомнились два эпизода. Первый подтверждался книгами о Сопротивлении в Югославии, которые я впоследствии прочитал и в которых, между прочим, этому событию было посвящено несколько строк: оно упоминалось под названием «засада в Таменике». О втором, напротив, в прочитанных мною книгах говорилось очень туманными намеками, но было рассказано с многочисленными и точными деталями в неоконченном докладе отца, найденном в ящике письменного стола после его смерти.