Июльская проза. Сборник
Шрифт:
– Ну конечно, что же ещё! Тут у нас такая красота, такая красота! – Нараспев отвечала она. – Даже в Улан-Удэ такой красоты нет.
Лопатин вежливо не обратил внимания на последние слова девушки, хотя ободранные скульптуры медведей на станции Улан-Удэ не очень-то вдохновили его на подвиги. Но тут! Чита, Кручина, Дарасун…
С радостными мыслями и чарующими впечатлениями, Лопатин привязал овчарку к стойке купейного стола и погрузился в сладостную дрёму. И снова он видел себя, бегущего вдоль пенящихся волн Чёрного моря, вдыхал волнующий солёный воздух, неожиданно оказывался в глухой тайге, где он преследовал с Альмой банду, уходящую через ущелья и горные реки. Потом
Один раз он проснулся: поезд резко дёрнулся, через некоторое время разогнался с каким-то скрежетом и пошёл уже медленнее, как будто буксы перестали смазывать оси колёс. Заподозрив неладное, ибо он был уже на территории, где криминогенная обстановка всегда напряжённая, Лопатин мгновенно проснулся и припал к окну, за ним густела жуткая ночь и тоненький клинок месяцы слабо высвечивал плывущие контуры деревьев.
Он выглянул в тёмный коридор вагона. Стоявший у окна силуэт военного, не оборачиваясь, скучно обронил:
– Седловую проходим.
Опять интересное название! Чувствовалось, что состав тяжело идёт на подъём. Потом подъём исчез, ровно и убаюкивающе застучали колёса, и Лопатин снова погрузился в сон. Альма только раз подняла голову и, недоумевающе посмотрев на Лёню, опять задремала.
Снов больше никаких не было, он спал и будто набирался сил перед встречей с тяжёлой криминогенной обстановкой в глухих, таёжных, местах.
В коридоре раздался торопливый топот, громкие командные голоса. Лопатин по военной привычке быстро оделся, привёл себя в порядок, отстегнул повеселевшую Альму и сам, радостный в предвкушении новых впечатлений от таёжной жизни, вышел в коридор.
В окна били лучи солнца.
По коридору пробегали новобранцы, которые ехали в какую-то знаменитую дивизию. Подтянутые офицеры отдавали громкие команды. Когда промелькнул последний солдат, Лопатин разглядел стоявший у окна силуэт, который оказался несколько помятым майором с одутловатым и красноватым, после понятных времяпровождений, лицом. Он, видимо, так и не спал. Тоже, наверное, в тайгу спешит после городских гулянок.
Майор повернулся к Лёне, мельком посмотрел на удивленно разглядывающую и обнюхивающую его Альму, и обронил:
– Начинается счастье идиотов…
Лёня приник к окну: перед ним открывалась и ширилась бескрайняя, не зелёная, а какая-то серая, выжженная знойным солнцем, степь. Мелькнули всклокоченные пролёты огорода, на ржавой колючей проволоке которой, скопились ощетиненные, коричневые шары перекати-поля, убегали вдаль унылые телеграфные столбы. Казалось, что даже воздух здесь пропах нищетой, водкой и безнадёгой…
– В Борзе ещё страшнее! – Бесстрастно подытожил майор.
Альма радостно взвизгнула и лизнула руку онемевшего Лопатина.
Так началась их служба в степном городке, где, действительно, во все времена была тяжёлая криминогенная обстановка.
17 июля 2018 года.
Трактор
Ещё мальчонкой, лунной ночью он отправился воровать в паровозное депо, построенное век тому назад из крепких красных кирпичей. Почему лунной, почему именно в депо? Наверное, он и сам не смог бы ответить на эти вопросы. Может быть потому, что жил в рабочем районе, на Железнодорожной улице, в одном из двухэтажных бараков для рабочих, которые строил Каганович или кто-то из подобных ему до войны. Казалось, что лиственничные брёвна этих бараков пропитаны деповским мазутом или
Довелось и мне там снимать жильё, овладевать всеми премудростями обитателя пролетарских районов, откуда вышли в большой свет многие известные бродяги нашего каторжного края. Какая колоритная там речь, которую совершенно не понимают жители приличных кварталов. Того, кто владеет не всеми премудростями, накопленными за десятилетия жизни на постоянном «подсосе», в таких районах вычисляют сразу.
Все звали его Трактором. Только он мог воровать в депо. Авторитетного вора из него не получилось. Как был обыкновенным тягловым зеком и простодыром, так и остался им.
Той лунной ночью он упёр из депо допотопный набор инструментов в тяжеленом железном ящике. Там были два странных молотка с длинными ручками, огромные гаечные ключи, плоскогубцы, какие-то выдерги, непонятные железяки. Всего, наверное, пуда на полтора. Даже бывалые мужики удивлялись потом, как двенадцатилетний мальчишка тащил такую тяжесть целый километр. Набор этот взял у него невзрачный барыга, много лет промышляющий на барахолке разными инструментами.
Вычислили Трактора по молоткам. Оказалось, что обходчик, которому принадлежал набор, пометил их. Придя на работу, обходчик заметил пропажу и поднял вохровцев. Болтающиеся на верхних гвоздях две доски в заборе не оставляли сомнений: побывал какой-то специфический ворюга. Дальше – больше, завели дело, сотрудники угрозыска отправились на барахолку, где и обнаружили меченые молотки. Конечно, барыга сразу сдал Трактора, и, конечно, Трактора отправили на малолетку.
Никакого другого погонялы, кроме Трактора, для десятилетнего детины не нашлось. Прославился мальчик в третьем классе, во время сбора металлолома, когда, пыхтя, притащил заржавленную и тяжеленую ось от какого-то древнего агрегата. Директор школы, пожилой, лысеющий Иван Фёдорович, увидев его, ахнул и воскликнул: «Вот это трактор!». Через год многие не помнили, что Трактора на самом деле зовут Коля Варфоломеев.
В малолетстве, когда он спросил у матери об отце, она сказала, что тот в длительной командировке. Повзрослев, Трактор догадался – отец его сидит за воровство. Слухи о родителе были до предела краткие и понятные: вышел – сел, вышел – сел. Эти же новости передались по наследству и Трактору: вышел – сел, вышел – сел. Говорили, что дома у него в чулане всегда готовый «сидор» для отправки в изолятор и зону.
Познакомились мы с ним при очень странных обстоятельствах.
Однажды на рассвете, после затяжной гулянки на каком-то литературном вечере, перешедшем в бурную ночь, брели мы с черноглазым и высоким Аркахой через виадук на Железнодорожную-2, где я недавно снял комнату, которую подыскали мне знакомые. Аркаха вырос в этом районе, знал всех обитателей, их нравы, а также – все закоулки и щели.
Естественно, за ним было уже не меньше восьми лет лагерей.
Все эти годы он занимался переложением «Слова о полку Игореве». Странное, казалось бы, сочетание. Но жизнь сложилась так, что именно Аркахино переложение из всех существующих, более всего нравилось мне. Но я прекрасно понимал, что в этом памятнике литературы огромное количество монгольских и тюркских слов, бытовавших на момент написания, которые совершенно не понимают все авторы переложений и интерпретаторы. Какая власть или писательская организация могла бы мне благоволить с моим пониманием литературы, особенно «Слова»? Вот и ютился я по разным пролетарским районам, а лагерные поэты и прозаики, среди которых, на мой взгляд, встречались удивительные таланты, становились моими друзьями на всю жизнь…