Июнь-декабрь сорок первого

Ортенберг Давид Иосифович

"Прекрасен Киев в сентябрьские дни. На каштанах и липах пробиваются первые желтые листы. Их подожгла осень. На тротуарах новая киевская толпа ополченцы в военных гимнастерках... Мостовые перегорожены баррикадами.

Начались занятия в школах. Дети учатся прилежно, старательно, но старшеклассников тянет туда, на окраины и в пригороды, откуда доносятся глухие удары орудий, где вспыхивает внезапный огонь ночного боя.

– У меня вчера шесть ребят собрались бежать на фронт. Все взбудоражены. Один говорит: "Пустите бить фашистов, буду шесть дней воевать, а седьмой учиться", - рассказывала нам учительница Анна Федоровна Русова.

Несколько

дней назад по Крещатику своим ходом прошел захваченный под Киевом тяжелый немецкий танк. На танке нарисована военная эмблема: буйвол с задранным вверх хвостом. Танк этот стоит в городском саду на забаву детям. Они... снова берут его в плен, подкрадываются к его гусеницам с бутылками. Маленькие киевляне - такой же смелый народ, как и взрослые.

...Сегодняшний Киев - суровый, трудовой, яростный, бессмертный советский город. И ополченцы, и санитарки, выносящие раненых, и старые рабочие-арсенальцы, снова приготовившиеся к боям по прошествии двадцати с лишним лет... и пушки, стоящие в глубине дворов, и части Красной Армии... и очередь у кассы цирка - все это наш Киев, героический Киев".

О том, что Киев может быть скоро сдан, и мысли не допускали. Мне сказали, что одно только упоминание о возможности оставления Киева приводило Сталина в ярость. Из Ставки в те дни одна за другой следовали на Юго-Западный фронт директивы: "Во что бы то ни стало удерживать Киев..." "Киев не оставлять и мостов не взрывать". Но когда на киевском направлении обстановка катастрофически осложнилась и над войсками, оборонявшимися там, нависла угроза окружения, Ставка приняла - увы, с опозданием!
– решение об отводе наших армий. 19 сентября Киев был оставлен. Сообщение об этом опубликовано 22 сентября. Всего две газетных строки: "После многодневных, ожесточенных боев наши войска оставили Киев".

Это горестное известие настигло меня на Северо-Западном фронте. Когда вернулся в Москву, сразу же перелистал "Правду", "Известия", другие центральные газеты. Кроме сообщения Информбюро, ничего там не нашел никаких комментариев, никаких подробностей. Секретарь редакции сказал, что было указание всем редакторам "в подробности не вдаваться".

А мы и не располагали подробностями. Ни один из семи корреспондентов "Красной звезды", работавших на Юго-Западном фронте, не прислал ни строчки. Связь с ними оборвалась.

Отправился я в Генштаб, но и там мало что узнал.

Вернулся в редакцию в тягостном настроении. В это время и зашел ко мне Илья Григорьевич. До того он успел уже просмотреть корреспондентские папки, ничего там не нашел о последних днях Киева. Спрашивает меня:

– Что же будем печатать?

Сказал я ему о том указании, насчет подробностей. Он молча сел против меня в глубокое кресло, задумался. Киев - город его детства и юности, там остались близкие ему люди. Долго сидел, опустив голову. Потом, словно стряхнув с себя оцепенение, сказал:

– Я все же напишу о Киеве... Без подробностей...

Через час-полтора Эренбург принес статью, выдержки из которой я привел выше. Статья Эренбурга "Киев" произвела столь сильное впечатление, что "Красная звезда" не отмалчивалась и в последующем, когда нашим войскам приходилось оставлять города. В одних случаях мы печатали корреспонденции спецкоров, уходивших из этих городов, как правило, с последними его защитниками. В других - опять выступал Эренбург. Эти свои статьи Илья Григорьевич озаглавливал всегда именем сданного города: "Одесса", "Курск", "Севастополь"...

И потом, когда началось изгнание гитлеровцев с нашей земли, его же статьи о взятии городов печатались под аналогичными заголовками, только чередовались они, так сказать, в обратном порядке: "Орел", "Курск", "Харьков", "Киев"... Забегая вперед, отмечу, что была в "Красной звезде" еще и другая статья Эренбурга с заглавием "Киев". Появилась она так. Где-то в середине сентября сорок второго года беседовал я с Ильею Григорьевичем о разных наших редакционных делах. Вспомнили его статью, которой мы откликнулись на захват противником Киева.

– Да, вот уже год хозяйничают там оккупанты, - сказал раздумчиво Эренбург.

– Невеселая дата, - откликнулся я.
– Но, может быть, надо что-то сказать по этому поводу в газете?..

Илья Григорьевич встрепенулся:

– Конечно, надо!.. И сейчас как раз нужны "подробности", документы...

За этим дело не стало. Немедленно ушла телеграмма нашим фронтовым корреспондентам, а иностранному отделу было поручено посмотреть, что пишут о Киеве немецкие газеты и журналы. 26 сентября на стол Эренбурга легла толстая пачка разнообразных материалов. В том числе - несколько фотографий. Не помню точно, то ли их прислали с Юго-Западного фронта, то ли они были опубликованы в каком-то немецком журнале. Развалины домов, босая девочка, изможденный старик на улицах Киева. На другом снимке - снова развалины, флаг со свастикой, и на угловом доме табличка: "Эйхгорнштрассе". Все это было передано Эренбургу. Из других документов мы узнали, что есть в Киеве и улица Гитлера, и улица Геринга...

В тот же вечер Илья Григорьевич принес мне статью под знакомым названием - "Киев". Горестную и яростную.

В здании украинского Совнаркома оккупанты разместили, оказывается, "Центральное торговое общество для Востока". Эренбург комментирует: "Там сидят колбасники, которым поручено содрать с Украины семь шкур и восьмую".

Из этой же его статьи миллионы людей - у нас и за рубежом - впервые узнали о существовании зловещего Бабьего Яра. "В Бабьем Яру, - писал Илья Григорьевич, - расстреляли пятьдесят пять тысяч киевлян. Расстреливали из пулеметов. С тех пор не проходит дня без казней".

Выдержка из дневника венгра Киша Иштвана о том, каким он увидел Киев: "Разрушенные дома, разбитая мебель. И все это идет на топку. На Днепре затонувшие пароходы, мост взорван. Жизни нет". И сразу вслед за этим - крик души Ильи Григорьевича: "Я вспоминаю живой Киев, веселую толпу на Крещатике, золото сентябрьских деревьев. Днепр с Владимирской горки пристань, пароходы, гудки заводов, детский смех и прекрасные, чуть изумленные глаза девушки. Где она? Расстреляна на Бабьем Яру или чистит свинарню у прусского колбасника?"

Еще один документ и комментарии к нему писателя:

"Немцы захватили Киев, но не поставили на колени древний город. Раздраженно пишет колонизатор в "Кракауер цейтунг": "Спокойствие киевлян невозможно побороть, оно сделало их нечувствительными к любым средствам принуждения". Мы знаем, что это значит, - морят голодом, пытают в гестапо, отбирают дочерей и шлют их в Германию, расстреливают, вешают..."

Эренбург не был бы Эренбургом, если бы, рассказав об ужасах в оккупированном Киеве, поставил на этом точку. Он продолжает: