Из Африки
Шрифт:
— Мсабу, — начал он. — Мой сын сказал мне: все мальчики по очереди брали ружье и целились в Каберо. Но он не объяснял им, как им пользоваться, совсем не объяснял. Потом он забрал у них ружье, и оно тут же выстрелило. Ранило всех, а Вамаи, сын Жогоны, был убит. Вот как все произошло.
— Все это мне и так известно, — ответила я. — Это и называется несчастным случаем, несчастьем. Я бы могла выстрелить из винтовки из своего дома, или ты, Мауге, из своего.
Эти мои слова сильно взволновали всех участников кияма. Все посмотрели на Мауге, который испытал смущение. Все стали тихо
— Мсабу, — было сказано мне, — теперь мы не понимаем ни единого твоего слова. Мы можем лишь предполагать, что ты вспомнила про винтовку, поскольку ты сама отлично из нее стреляешь, в то время как с дробовиком обращаешься хуже. Если бы то была винтовка, ты была бы права. Но ни из твоего дома, ни из дома Мауге нельзя выстрелить из дробовика так, чтобы заряд долетел до дома бваны Менания и поубивал тех, кто там находится.
После небольшой паузы я сказала:
— Как всем теперь известно, из ружья выстрелил сын Канину. Канину расплатится с Жогоной овцами, чтобы компенсировать потерю. Но всем известно также и то, что сын Канину не был плохим мальчиком и не собирался убивать Вамаи, поэтому Канину отдаст меньше овец, чем отдал бы, если бы это было не так.
Слово взял старик по имени Авару. Он был лучше остальных знаком с цивилизацией, так как просидел семь лет в тюрьме.
— Мсабу, — молвил он, — ты говоришь, что сын Канину не был плохим и что поэтому Канину не придется лишиться большого числа овец. Но если бы его сын умышленно убил Вамаи, то есть оказался очень плохим мальчиком, то разве Канину стало бы от этого лучше? Обрадовался бы он настолько, что согласился отдать больше овец?
— Авару, — возразила я, — ты знаешь, что Канину тоже потерял сына. Ты тоже ходишь в школу и знаешь, что мальчик хорошо учился. Раз он был таким хорошим, то Канину очень плохо от того, что он его потерял.
Мои слова были встречены продолжительным молчанием. Потом Канину, словно припомнив, насколько ему худо, издал протяжный вой.
— Мемсагиб, — обратился ко мне Фарах, — пускай кикуйю назовут цифру, к которой склоняются.
Предложение было высказано на суахили, чтобы присутствующие тоже его поняли, и всех обеспокоило, потому что цифра — совершенно конкретное понятие, а потому глубоко противна африканцам. Фарах обвел глазами собрание и высокомерно провозгласил:
— Сто!
Сотня овец — фантастическое количество, которое никто не собирался принимать всерьез. Кияма смолкла. Старики почувствовали себя беспомощными жертвами насмешника-сомалийца и сочли за благо не противоречить. Самый дряхлый пробормотал: «Пятьдесят», однако эта цифра показалась совершенно невесомой и не удержалась на сквозняке, устроенном шуткой Фараха.
Чуть погодя сам Фарах резко бросил:
— Сорок!
Предложение было сделано в манере умелого скототорговца, знакомого с бухгалтерий и скотом. Это слово разбудило мысли участников собрания; перешептывания возобновились. Теперь старикам требовалось много времени на болтовню и покашливание, хотя основа для переговоров была заложена.
Дома Фарах доверительно сообщил мне:
— Думаю, старики возьмут с Канину сорок овец.
Этим кошмар
Канину, казалось, смирился со своим мученичеством: он втянул голову в плечи и сопровождал обсуждение каждого животного однообразным хныканьем. Однако когда Категу, сам колеблясь, назвал большого рыжего безрогого барана, сердце Канину дрогнуло, и он вывалился из-под своего плаща. Сначала его рык, вернее, вопль о помощи был обращен ко мне, но он быстро смекнул, что я — его сторонница и что рыжего барана он, видимо, не лишится. Тогда он беззвучно сел, окинув Категу полным глубокого сарказма взглядом.
Спустя добрую неделю заседаний было решено, что возмещение составит сорок овец, которых Канину должен будет передать Жогоне, однако конкретные овцы названы не были.
Через две недели Фарах сообщил мне за ужином свежие новости по этому делу. Накануне на ферме появились трое стариков кикуйю из Ньери. Они прослышали о случившемся и пришли специально для того, чтобы объявить, что Вамаи приходился сыном не Жогоне, а их умершему брату и что, следовательно, компенсация за его гибель причитается им.
Я улыбнулась столь беспримерной наглости и ответила Фараху, что это как раз в духе кикуйю из Ньери. Фарах задумчиво ответил, что они, скорее всего, говорят правду. Жогона действительно пришел на ферму из Ньери шесть лет назад и, насколько известно Фараху, Вамаи действительно был не его сыном и «никогда им не был». Жогоне сильно повезло, что двумя днями раньше ему уже успели передать двадцать пять из присужденных сорока овец. В противном случае Канину предпочел бы переправить их всех в Ньери, чтобы не страдать, встречаясь с ними. Впрочем, Жогоне все равно лучше глядеть в оба, потому что кикуйю из Ньери — опасная публика, от них так легко не отделаешься. Они остановились на ферме и угрожают снова привлечь к разбирательству полицию.
Предупреждение Фараха подготовило меня к появлению несколькими днями позже перед домом пришельцев из Ньери, представителей кикуйю низшего сорта, выглядевших как три грязные гиены, пробежавшие все сто пятьдесят миль по кровавому следу Вамаи. С ними явился Жогона, взволнованный и удрученный. Разница в их настроении объяснялась, видимо, тем, что кикуйю из Ньери нечего было терять, тогда как Жогона успел стать обладателем двадцати пяти овец.
Трое чужаков сидели на камнях, выказывая не больше признаков жизни, чем клещи в овечьей шерсти. Я им совершенно не симпатизировала: при всех обстоятельствах они не проявляли интереса к ребенку, пока он был жив; зато Жогона вызывал у меня сочувствие: он достойно вел себя на кияма и, судя по всему, очень горевал по Вамаи. Когда я обратилась к нему, Жогона задрожал и стал тяжко вздыхать. Понять его было невозможно, и мы ничего не достигли.