Из армии с любовью…
Шрифт:
— Никак нет, — отозвался я.
— Ведешь дембельский календарь? — вдруг спросил капитан.
В его тоне проскользнула ирония, он все знал обо мне… Ему-то какое дело, есть он у меня или нет.
— Вел, — сказал я.
Мы курили, это, вроде, как-то сближало. Я был зол на себя, что попал, как петух в ощип… Не случайно он спросил, не случайно, я почувствовал сзади себя пустоту, мне не на что было опереться.
— Вот видишь, — сказал капитан, — у всех есть, у тебя — нет. По всей одиночке развеяны его клочки. Так что и собрать
— Еще у Емели нет, — сказал я.
Я никого не закладывал, наш разговор зашел об эмпирических материях. К службе не имеющих никакого отношения.
— Ему не нужен, — сказал капитан, и пристально взглянул на меня, опять. Меня не смущал его взгляд, мне нечего было отныне терять. И скрывать от него мне было нечего.
— Я думал, ты догадался.
— Я и догадался, — сказал я.
— Это — счастливый человек, — сказал капитан.
— Я — догадался, — ответил я.
Я догадался, но сейчас. Сию секунду. Озарение нашло. Емеля — счастливый человек. Юродивый нашего гарнизона, — не умеющий прикрикнуть на подчиненного и потребовать от него исполнения долга. Представляю, как мучились с ним в сержантской школе, как вбивали в него классическую науку побеждать. Он не мог ударить человека, даже губаря. Даже салагу. Даже тогда, когда тот показывал гонор, ни во что не ставя его авторитет старика.
Но в Емелином счастье таился порядочный изъян. То было счастье дурачка. Я-то догадался, что он счастлив, но то было счастье цветов, которые он разводил в теплице…
Подлинное счастье — когда отдаешь жизнь ради друга. Счастья подлиннее — не существует…
— У него нет дембельского календаря. Но у него не было его никогда, — сказал капитан. — В этом разница между тобой и им.
— Вам-то зачем это нужно? — сказал я. — Знать такие тонкости?
То была наглость, непозволительная для рядового. Но мне был непривычен наш мирный разговор, между начальником и подчиненным, застигнутым на месте страшного преступления…
Захотелось, чтобы все было честно: чтобы он кричал на меня, звонил в караулку, вызывал машину, снимал с поста, тащил в одиночку… Чтобы завтра, на свежую голову, разобраться, что со мной делать.
— Сначала вы хотели посадить меня в дисбат, — сказал я. — Потом придумали другое наказание, пострашней, как сами сказали, отпустить домой первого из роты… А теперь?
— Теперь — третье, — сказал капитан. — Кстати, ты не обратил внимания, на том берегу озера не расположились туристы?
— Расположились.
— Костерчик у них есть?
— Конечно.
— Должно быть, те самые, — задумчиво, размышляя, сказал капитан. — Ведь они никому не говорят, что обнаружили в лесу место, где всегда весна. Чтобы не нахлынули толпы… Чтобы им было привольно и хорошо на пустынном цветущем берегу… Те самые?
— Я-то откуда знаю, — сказал я.
— Что? — изумился капитан, — неужели не потянуло к знакомцам?.. Там и нальют, и закусить дадут, и бабу подложат, — такому хорошему парню.
— Издеваетесь? —
Его воспитательная мораль не задевала меня. Такого я наслушался. Я ждал, чем кончится наш необыкновенный разговор. Сытого кота и мышки… Которой я себя не чувствовал. С тех пор, как разодрал в клочки этот идиотский календарь.
— Да, — сказал он, — немного… В самую меру… Ты сам пришел сюда. Тебе не кажется это странным? На том берегу знакомые девочки, мальчики. Они, наверное, тебя ждут. Ты им, наверное, понравился… А ты приходишь сюда.
— Говорю же, калитка была открыта, — сказал я. — Решил проверить…
— Ты выбрал сам.
— Ничего я не выбирал.
— Нет. Ты — выбрал… Только еще не знаешь об этом.
— Ничего я, товарищ капитан, не выбирал…
— Хочу познакомиться с тобой. У тебя есть имя?
— Есть. Олег.
— Неплохое имя… А меня зовут Алексей, что значит «защитник». Давай пять…
И мы пожали друг другу руки. У него была твердая и сильная рука — настоящего мужчины.
— Когда ты шел от калитки, что ты делал?
— Слушал, что еще, мне показалось…
— Нет, — остановил меня капитан, — не нужно… Я не собираюсь судить тебя.
— Да, — вспомнил я. — Но я все равно слушал.
— А между тем, — сказал капитан с укоризной, — мимо тебя прошло много интересного.
Он решительно поднялся и отряхнул колени.
— Хочу показать тебе кое-что… — сказал он бодро. — Перестань ты, наконец, бояться. Посмотри вокруг себя, оглянись.
Я — не боялся. Он опять не понял меня.
О, он знал все. Говорили, в каждом взводе есть ребята, которые стучат ему. Кто чем дышит. Я верил этому и нет… Но теперь это было неважно: я знал его имя. Само по себе это было удивительно — у него оказалось имя. Так же, как и у остальных людей. Как у меня.
Он знал все обо мне. От каждого шага до вздоха. И все равно не понимал такого простого. Что я не боюсь его.
Я взваливаю свою вину на себя, начиная играть в привычную игру, сродни сражению в Чапаева… Даю возможность уличать меня. Делаю ему приятное. Если захочется, пусть думает, что перед ним разгильдяй, очередной раз поправший заповеди Устава гарнизонной и караульной службы. Ведь он — друг, но он — старше меня, и на его плечах — ответственность. Значит, ему положена строгость. Я спасаю его, давая возможность вернуться к себе.
Невозможно бояться того, в ком чувствуешь общее с собой, родное. Такое же беззащитное… Как обыкновенное человеческое имя.
Он знал, я не пойду туда, на ту сторону озера, знал, что я войду в калитку, открытую для меня. Но не понял, что я не боюсь его…
— Ты, наверное, голоден, — сказал капитан, — протяни руку вверх.
Я послушался. Мы стояли под каким-то деревом. Это оказалась яблоня, — потому что в руках появилось яблоко. Оно было большое, едва помещаясь на ладони, и прозрачное, так что померещилось, что оно светится во тьме.